* * *

Все получилось, как она и думала. Стены были просто пропитаны ненавистью – логика подсказывала, что эту ненависть генерирует жена Левицкого. Но как: на расстоянии, из городской квартиры, или где-нибудь здесь под половицей заложена восковая кукла с воткнутыми в нее булавками? Такие истерички, считающие себя потомственными интеллигентками, были, по мнению Анюты, способны на самое банальное колдовство.

У них уже имелась одна общая знакомая – мир тесен! Жена брата парикмахерши, но той парикмахерши, которая раньше работала с той парикмахершей, у которой Анюта раньше стриглась – вот какая близкая знакомая! Кем она приходилась жене Левицкого, Анюта так и не поняла, но ей было доложено через парикмахершу бывшей парикмахерши, что жена «ходила к экстрасенсу и навела порчу».

Будь она впечатлительной, может, и расценила бы недавний диагноз, как действие колдовства. Но она не была впечатлительной.

Анюта была очень разумным человеком. Когда частная врачиха притворно заахала, заохала, когда она ткнула куда-то в снимок и завопила, что «уж не опухоль ли это», Анютино сердце, конечно, ухнуло в ноги, но врачиха поторопилась – ее выдал жадный блеск глаз. Анюта согласилась платить и за эти анализы, и за те, и за гормональное лечение, и за витамины, и за приход в середине цикла, и за приход в конце цикла. «Да, – кивала Анюта. – Да, конечно». А у врачихи глаза горели все ярче. «Эта дура будет ходить ко мне до скончания всех своих циклов, да и потом мы что-нибудь придумаем!» – было написано в этих глазах просто-таки неоновыми буквами.

Ну, и какое же это колдовство? Какая же это порча? Она сняла ее элементарно: сходила к знакомому гинекологу в государственную клинику, и они вдвоем посмеялись над диагнозом, который мог разрушить ее жизнь, хотя ставил целью разрушить только кошелек…

И так было всегда. Любую вещь в жизни можно было трактовать так, а можно было и эдак. Параллельными дорогами текли над Анютиной головой самые разные объяснения ее жизни. По одной колее двигались алюминиевые венцы безбрачия, воронкообразные чакры, а также порчи и пиковые тузы. По другой, как в сказке про Федорино горе, топали конкуренты, менты, налоговые полицейские, жадные врачи, ее собственное упрямство… Какая из этих дорог была более утешительной? Неизвестно.

Но вот во что Анюта верила, так это в злую энергию. Она не думала, что эта энергия способна принести реальный вред (ну, может только приступ мигрени), но то, что она существует и ощущается – в этом она не сомневалась.

Ей было не по себе в Перловке. Левицкий это тоже почувствовал.

– Я сам не люблю здесь бывать, – признался он, когда они еще лежали в постели, наверху, в мансарде. – Здесь было слишком много унижений…

– Унижений?

– Мы ведь начинали здесь жить, пока не было квартиры. Ее родственнички проявились в полной мере… У них в роду мужчины такие затюканные, что невозможно передать. Я пытался бороться, но все кончалось тещиными истериками, вызовом «Скорой», которую непременно нужно было встречать аж на Ярославском шоссе, иначе она заблудится в снегах. Потом я выслушивал ругань врачей по поводу вызова к абсолютно здоровому человеку, потом совал им деньги и снова провожал до Ярославского шоссе… Страшно вспомнить.

– Тюфяк! – сказала она вслух. – Тюфячок ты мой!

– Был тюфяком, – не обиделся Левицкий. – Но, в принципе, здесь уютно. Ты не находишь?

Она перевернулась на живот, чтобы лучше видеть окно. Оно было мутным. Солнце опять не появилось.

– Вечер начинается в одиннадцать утра! – сердито сказала Анюта. – Хоть не просыпайся!

Потом они пили кофе, завтракали яичницей и колбасой, потом искали пиво и смотрели фильм – каждую секунду она ощущала враждебность этих стен.

В общем, в воскресенье, часа в три Анюта объявила, что хочет покататься на лыжах. Левицкий немного напрягся – поселок был полон дачниками, прогуливающими собак.

– Давай в Клязьму смотаемся? – великодушно предложила она. – Там прекрасные горки. Там парк есть красивый, я на картинах видела.

– На чьих картинах? – подозрительно спросил он.

– Художника Ведерникова, – пояснила она.

– Там же еще этот живет… – сказал Левицкий. – Тоже художник… Точнее, жил.

– Ах, да! – произнесла она, опустив глаза: манипулировать людьми Анюта, вообще-то, не любила. – Точно. Ну, там много художников. Живописное место… Место действительно было живописным. Они бросили машину в каком-то тупичке, перед воротами с вензелями, и попытались спуститься по занесенной лестнице вниз, к реке. В итоге, весь путь они проделали на попах, а лыжи и палки летели вслед за ними под надрывный лай невидимой собаки.

– Ух ты! – Анюта, наконец, поднялась на ноги. Под куртку забилась снежная пыль, но зато впервые за два дня она сумела окончательно проснуться. Левицкий уже стоял, проверяя лыжное снаряжение. Кататься ей совершенно не хотелось.

– И где живет этот художник? Ну… жил. – Анюта знала, что память у ее любовника чудесная, но он мог начать ломаться.

Левицкий же давно разгадал ее маневры. Они и позабавили и расстроили его. «Старый я уже, – вот что он подумал еще утром. – Для быстрых разовых встреч гожусь, а вот на сутки – со мной уже скучно. Молодая женщина, избалованная…» Ему было немного стыдно за свой дом. Анютина квартира, где они обычно встречались, была хорошая, современная – старая дача, конечно, ей проигрывала. Можно представить, какой коттедж был у этого, предыдущего – аудитора… Левицкий до сих пор не мог понять, как это у них все завязалось.

Он тогда просто влюбился – сразу. Можно сказать, ошалел. Он ехал домой, пропуская мимо ушей монотонное брюзжание жены, а сам думал: ну как так! Как это возможно: в сорок два года влюбиться с первого взгляда! И потом на Красном море, оказавшемся Ледовитым океаном (один раз даже выпал снег, правда, их утешили, что это впервые за последние пятьдесят лет и, мол, даже Саудовскую Аравию задело краем этого уникального циклона), он ходил по местам, которые она описывала им в своем офисе, и все представлял себе, как она сюда приезжала, как ныряла, какой была при этом упругой, загорелой, красивой, веселой…

Еще он представлял ее в занесенном снегом городе, готовящей салат оливье – разумеется, его любимый – да все его любят, чего тут стыдиться! – и ему до боли в сердце хотелось в зиму. В настоящую зиму, русскую, а не эту – нелепую и жалкую, как студент университета Патриса Лумумбы в казенной шапке из искусственного меха.

Левицкий приехал в Анютину фирму на следующий день после возвращения из Египта. Он открыл дверь машины, взял с переднего сиденья букет роз, высунул ногу, чтобы выйти, и тут вышла она сама: в норковой шубе, без шапки, с распущенными волосами, красивая до невозможности…

– Вы ко мне? – растерянно спросила она. Вопрос был дурацким: почему обязательно к ней? – но Левицкий-то был военным только по документам, а по внутренней номенклатуре их конторы он был аналитиком, и потому прочел этот вопрос, как надо. Он понял, что и она думала о нем, кроша этот свой оливье, так что не зря он загадывал желание в новогоднюю египетскую ночь («Какой у тебя романтический вид! – ехидно сказала жена. – Явно это мечта о новой машине!» В одном пособии на семейную тему она прочитала, что самое одухотворенное выражение лица бывает у мужчин тогда, когда они думают примерно следующее: «Интересно, какой номер у этого болта, которым прикручена эта штуковина?» – и теперь постоянно демонстрировала свою осведомленность).