Я села рядом. Зимний ветер, перемешанный со снегом, незваный бродил по комнате.

август, 2012

Лето, каникулы, скука. От меня все бедствия, навалившийся на нас в том году, — как от стенки горох: бабушка с инсультом, Сэйлор с полуразбитым черепом (следствие неудачного полета с балкона шестого этажа). Мне будто бы по боку — на самом деле, конечно, нет. Просто научилась отстраиваться и «уходить». Да и целом, все наконец как-то чуть поуспокоилось, всех насколько могли спасли и повытаскивали из худых теплых пальцев смерти. Вот только ты там где-то лежишь в больнице, девятый месяц и никому ничего не понятно. Вестей от тебя — нет. Папа — молчит. Я все жду, конечно, когда родится мой брат, но не верю в него — сейчас, мам, воспринимаю себя как зацикленную на себе эгоистичную суку (типа ты была права), потому что я и не потрудилась сама узнать, ну что ну как… Просто не знала ничего — будто в этом и есть оправдание.

Смотрела «Зачарованных» и ела горячий бутер с копченой колбасой, накрытой расплавленным в микроволновке сыром. Хлеб смазать тонким слоем майонеза — верх кулинарии и гастроизысков. Лучше еще не придумали. А в сочетании с сериалом, где падающие внутрь, вслед за кусочками божественного моего обеда, эпизод за эпизодом заставляют забыться напрочь, отложить мозг и просто тонуть в выдуманной кем-то (довольно плоской) истории, получается первоклассное каникулярное времяпрепровождение.

Папа зовет на кухню — что-то хочет со мной обсудить. Я тяжко вздыхаю, ставлю серию на паузу, откладываю пустую тарелку (спасибо, что не под подушку) и плетусь к нему.

— Да, пап?

— Агни, ты, наверное, уже поняла…

Он сидит слева от меня, условно во главе стола, на своем месте. Обеденный стол, за которым мы собирались только трапезничать, непривычно пустой — как-то карикатурно выглядит. Все как-то карикатурно. Занавески с тусклым белым светом сквозь них, плоский холодильник и его почему-то сероватое лицо…

— Ты, наверное, уже поняла, что у тебя не родится братик…

— Да, поняла, — не знаю, почему я ответила так, первое, что пришло в голову.

Он долго посмотрел на меня. Мама, я ничего не чувствовала в тот момент. Ничего. Ок, спасибо, что сообщил? Это мне нужно было сказать? Приличия для опустила голову. Потом ушла в комнату и, ты не поверишь, взяла тарелку, вернулась на кухню за очередной порцией бутеров под сраный сериал.

Вот и все мои воспоминания на этот счет. Я решила тогда, что не буду ни с кем делиться — дескать, пусть останется моей тайной трагедией. И все-таки, когда вечером мне позвонила моя подруга Валерия, я ей как-то все рассказала. Мам, я как будто… хотела ей рассказать, не могу подобрать слово… Понтануться, что ли, смотри, типа, как нам тяжело, какая у нас беда, какие мы бедные, но тут же — принять вид стойкой и сильной девчушки, что все переносит. При этом на термометре эмоций был безжизненный ноль.

Пока я тонула в своем психопатическом дерьме, папа прятал в кладовку купленную заранее детскую одежду, собирал обратно кроватку, выглаживал пеленки и убирал в большой черный пакет. Я не знаю, было ли в действительности именно так, но помнится, что он постарался убрать с виду все, что могло триггернуть тебя по возвращении.

Ты же страдала… Как? Я тебя не смогу понять, но попытаюсь сейчас. Пустота. Темнота. Боль. Ощущение напрочь перечеркнутого будущего, обида, ненависть, выедающая мысли тоска — все они появятся позже, когда ты выберешься из поверх накинувшихся смертельных лап, когда сама едва избежишь смерти вследствие воспаления и внутреннего кровотечения. Потом у тебя перед глазами образуется пелена, которая еще где-то на год выкрасит в многотонный серый все, что тебя будет окружать. Кажется, здесь на время начнется то самое явление, которое психологи называют «мертвая мать» — замершая, механическая, опустошенная. Но как бы ни был аллегоричен этот термин, он, пожалуй, лучше всего опишет твое состояние в этот период. Причем «мертвая» не для меня или Марии — для нерожденного своего…

Прости меня, мама, что я оказалась так ментально далеко от тебя, когда тебе было настолько плохо. Я тогда не сумела оплакать и прогоревать нашу утрату — оплакиваю теперь.

Ты же — сильнее всех, это я всегда знала. Ты смогла встать, медленно, но верно снова поднять глаза на небо, побороть диабет, поверить в жизнь, вернуться к нам.

Ты говорила, что мы все виноваты в смерти малыша — доводили тебя до белого каления всю беременность, устраивали сцены, забыли о бережности и мягкости, забыли заботиться о тебе, а лишь выводили все втроем, заставляли нервничать и все контролировать самой. Порой мне кажется, что это и вправду было так.

А смогла ли ты нас простить?

май, 2018

Ты не раз ему предлагала приехать к вам, чтобы ты могла о нем заботиться, лечить его и кормить элементарно. Он бы гулял с Маратом, познакомился бы с бабушкой и дедушкой — родителями папы, доживал бы свои последние годы в тепле семьи, каких-то связей, в кругу живых людей и неопутевших стен.

Но он — ни в какую. Будем честным, мам: ты и я — мы понимали, что едва ли он согласится. Покинуть стихшую пустую квартиру, холодильник, в котором лишь пара стухших яиц, стакан водки и кружевные занавески, обветшалый балкон с видом на запущенную зелень двора, две комнаты — побольше и поменьше, где пахнет книгами, пыльным чистым бельем и деревом старой мебели, где умирала бабушка, где росла ты и твои братья, где за столом в гостиной собирались на Новый год соседи, а увядший теперь массивный хрусталь, пропахший соленьями и маринадами, тогда был чинно расставлен на стеклянных полках шкафов и оживал по праздникам во всем своем блеске. Согласится ли покинуть поселок, где вся округа от банальной старости (ну еще алкоголизма) уходит раз за разом, месяц от месяца, год от года — время остановилось, и он с ним. Твой папа, тоже внесший немалую лепту в грусть твоих глаз и необходимость стать сильной, — остался в своем тихом доме. Ты с другого конца страны приезжала к нему каждый год, делала ремонт, перебирала дорогую тебе рухлядь, смотрела на него простившими все глазами, говорила громко, чтобы он, глуховатый, услышал. В последние годы и я с ним сблизилась как-то — далекий мифический предок