Кровь теперь свободно сочилась сквозь белоснежную манишку актера, образуя непрерывно расширяющееся круглое пятно, больше всего напоминавшее государственный флаг Японии.

Эвадна Маунт мрачно поглядела на этот раз прямо на зрителей, а не на членов труппы.

— О Господи, леди и джентльмены, это настоящая кровь. Выстрел… выстрел не был холостым.

Услышав эти жуткие слова, кто-то из актеров, лет шестидесяти, с серебрящимися висками, которому, видимо, была поручена роль офицера в отставке — на что намекали щедро омедаленные и оленточные лацканы его смокинга, заметная хромота, с какой он вышел на сцену, и отнюдь не в последнюю очередь монокль на красной ленте, обвивавшей его шею, — немедленно шагнул вперед (без хромоты) и, вызвав еще одно аханье, поднял вверх предмет, в котором Трабшо узнал немецкий армейский пистолет люгер.

— Я… я получил его от бутафора, — запинаясь, сказал он. — Я даже не заглядывал ему внутрь. С какой стати? Естественно, я полагал, что все было…

Он еще не договорил, а другие члены труппы все начали тихонько отодвигаться от него, собираясь тесной кучкой в другом конце сцены.

— Ну, послушайте же. Не можете же вы всерьез подозревать меня в… Да послушайте же, у меня нет ни малейшей причины убивать Эмлина. Не таким образом. Не на глазах всего театра. Нет-нет-нет-нет, я не то хотел сказать. У меня так или иначе не было причины — никакой! Но будь у меня причина… я говорю чисто предположительно, будь у меня причина, которой, повторяю, у меня не было… уж конечно, я бы не…

Его голос постепенно стихал, переходя в бессвязное бормотание. Зрители сидели так, будто все разом превратились в камень. Они были до того загипнотизированы необычайностями, произошедшими на сцене, что никому из них не пришло в голову предложить, чтобы полиция, настоящая полиция, была бы вызвана немедленно.

Однако в зале находился настоящий полицейский, настоящий бывший полицейский. Трабшо наконец опомнился и сообразил, что единственный из всех в «Королевском театре» обладает квалификацией, которая позволит с этого момента обеспечить соблюдение надлежащих мер. Он вскочил со своего кресла.

И как раз вознамеривался последовать за Эвадной Маунт на подмостки по той же узкой лестничке, когда она сама поглядела на него через недвижное тело, над которым все еще нагибалась, и к полному его ошеломлению подмигнула ему.

Подмигнула ему? Подмигнула ему??? Неужели это… Но конечно же, нет? Конечно, то, что произошло не было просто…

И тут до него, как и до всего зала, дошло.

Уже в фокусе сцены романистка Эвадна Маунт и ее самый знаменитый персонаж Алекса Бэддели, в роли первой она сама, в роли второй актриса, ее, как было хорошо известно, старейшая подруга, затеяли перепалку (совершенно, вспомнил Трабшо, как они затевали их в ффолкс-Мэноре), кому принадлежит первое право расследовать смерть молодой звезды. Каждый выпад, каждая реплика в сторону, каждый укол, каждое уязвление встречались взрывами хохота, а другие члены труппы, все знаменитости, хотя и не для Трабшо, также принялись оскорблять друг друга закодированными намеками на личную жизнь и любови, на профессиональный успех и даже с еще большим злорадным упоением на профессиональные провалы.

— Я не курю, я не пью, я не танцую, — гордо заявлял в иллюстрированных журналах актер, который в реальной жизни дурно прославился, восхваляя каждую из этих своих ханжески аскетических добродетелей.

— Провалиться мне, О’Рейли, — парировала Эвадна Маунт, которая в свойственном ей духе отвела себе наилучшие из ею написанных реплик, — и как это вы выкраиваете время делать все то, чего никогда не делаете?

Или, когда несколько минут спустя, Кора Резерфорд, наполовину сама, наполовину Алекса Бэддели, получила вопрос о ее мнении об инженю — сюсюкающей рыжей с нестерпимыми веснушками, — она злоехидно ответила:

— Дорогая моя, надеюсь нынешний вечер окажется ее прощальным дебютом.

Зрители, надо ли об этом упоминать, упивались всеми этими грубостями и непристойностями, всей этой пикировкой, и злоехидством, и ударами ножей в спины. Как, впрочем, и Трабшо, едва он про себя решил забыть, что такой безответственный трюк, разыгранный в битком набитом театре, никак не следовало бы поощрять смехом или оправдывать аплодисментами.

Что за странное дело, думал он, этот развлекательный бизнес. Театр, например. Если люди идут смотреть пьесу, то, конечно же, потому, что им доставляет удовольствие оказаться во власти театральных иллюзий.

Тем не менее, если есть что-то, что доставляет им удовольствие даже большее, чем иллюзия, так это наблюдать нежданное разрушение той же самой иллюзии.

Всегда кажется, что наиболее горячие аплодисменты приберегаются для актера, которому пришлось взять роль в последнюю минуту, и он вынужден выходить на сцену с ее записью в руке, или для актрисы настолько дряхлой, что она путает свои реплики, или для идола публики, про которого известно, что он отбыл срок за покупку бензина на черном рынке, или для хористочки в музыкальной комедии, чей муж протащил ее вместе с ее смуглым массажистом и по совместительству любовником через все перипетии бракоразводного процесса. Как не мог не знать Трабшо, учитывая, сколь часто она сообщала ему это за время их краткого прежнего знакомства, пьесы Эвадны Маунт все шли в Вест-Энде рекордно долго. Однако он был готов побиться на свои последние десять шиллингов, что ни одна из них не получала такого восторженного приема, как этот тривиальный скетч, самая идея которого сводилась к тому, чтобы высмеять все бородатые приемы и трюки, которые заворожили бы этих же самых зрителей, пока они смотрели бы одно из ее более серьезных творений.

И у него мелькнула мысль, что, знай зрители то, что знал он, — что ведущей актрисе, едва занавес опустится, суждено узнать какую-то пока еще ей не известную тяжкую новость, они возликовали бы даже еще больше.

В любом случае после продолжения действия, которое не было ни слишком длинным, ни слишком коротким, но в самый раз, как миска с овсянкой медвежонка, скетч достиг своего триумфального завершения. «Убитый» внезапно вскочил на ноги и, повернувшись к залу, позволил своей манишке задраться на его груди столь же потешно, как у циркового клоуна. Под ней на рубашке были написаны три слова «С ПЕРВЫМ АПРЕЛЯ».

— Куда угодно, — объявила Кора, — но только не в «Плющ».

Было чуть больше половины одиннадцатого, когда они втроем остановились на ступенях «Королевского театра», чтобы обсудить, где поужинать вместе.

— Но, Кора, — заспорила Эвадна, — ты же обожаешь «Плющ».

— Прежде, дорогуша, прежде, — протянула Кора, стягивая на шее светлое боа. — Ты, кажется, забыла, что я покинула этот фривольный мир. Бедной одинокой малютке Коре хватит объятий и проклятий, и перепрыгивания из-за одного столика за другой.

— Чушь! Я видела тебя там всего на прошлой неделе.

— А, да, — ответила актриса оборонительно, — но ведь я обедала с Ноэлем. Я хочу сказать, Ноэль…