— Ты слишком строго судишь дочь, Эдмунд. Все дети обожают переодевания и маскарады. Это просто игра.

Эдмунд вскочил с кресла. Его гнев еще больше подогревался высокой температурой. У него болело все тело, жгло в горле.

— Игра? На ней было несколько дорогих браслетов и ожерелье, которые я тебе подарил. Вот так ты относишься к моим подаркам? Они ничего для тебя не значат? Это простые побрякушки? Кажется, я переоценил твой ум. О чувстве ответственности я даже не говорю. Думаю, тебе больше подходит роль подружки моей дочери, чем моей жены.

Почувствовав, что он сейчас ее оттолкнет, София преградила ему дорогу, раскрасневшись от возмущения.

— У меня самой не было детства, Эдмунд. Я была под неусыпным надзором нянек и гувернанток, редко видела родителей. Что в том дурного, что мне захотелось немного «впасть в детство», поиграть с Айрин, почувствовать себя на короткое время ребенком? Я тебе должна серьезно заявить, что Айрин никогда не злоупотребляла моей добротой и не сердилась, когда я делала ей справедливые замечания. Она мне верит, когда я учу ее, что надо быть честным, справедливым человеком. Она знает, что я люблю ее как родную дочь. Мы относимся друг к другу, как мать и дочь. — Ее голос задрожал, а глаза наполнились слезами. — Иногда мне кажется, что она действительно моя родная дочь.

Муж пристально посмотрел на нее.

— Видит Бог, я бы очень хотел, чтобы она была твоим ребенком, плоть от плоти, — ответил он, глядя на нее тяжелым взором. — Но она не твоя родная дочь, и твои слова ничего не значат. Я собираюсь определить Айрин в частный пансион и как можно скорее.

— Нет! — воскликнула София. Это был крик души. Она бросилась к двери, пытаясь загородить ему дорогу. — У девочки было не так много радостей в жизни. Я это понимаю, как никто другой. Если ты лишишь ее моего внимания и ласки, то в своей будущей жизни она не научится отличать настоящую любовь от подделки. Ребенок должен жить в любви, а не в вечной строгости!

Его лицо, только что пылавшее нездоровым румянцем, вдруг побледнело, а в глазах засверкали грозные искры.

— Значит, по-вашему, я плохой отец? Как вы смеете, мадам, обвинять меня в этом? Не слишком ли много вы себе позволяете? А сейчас слушайте то, что я вам скажу. Чем скорее моя дочь избавится от вашего сентиментального сюсюканья, тем лучше будет для нее. А теперь дайте мне пройти в спальню, пока я еще могу ходить на своих ногах.

София иногда забывала о неприятных чертах своего мужа, хотя уже достаточно изучила его характер: Эдмунд не выносил ни малейшей критики в свой адрес.

— Умоляю тебя, Эдмунд, не ломай девочке жизнь. Мне с самого первого дня показалось, будто ты обвиняешь ее в смерти ее матери.

Это была последняя капля, переполнившая чашу его терпения. Уже во второй раз за короткое время Эдмунд снова впал в бешенство. Набросившись на жену, он схватил ее за горло и стал так трясти, что у бедной Софии застучали зубы.

— Не смей мне больше говорить таких слов! То, что ты сказала, — совершеннейшая ложь. Ты несправедлива ко мне! Ты ничего не знаешь о моей жизни!

Выпустив ее наконец, он вышел из комнаты. Потрясенная очередной вспышкой гнева Эдмунда, София прислонилась к стене, прижав руку к горлу, которое еще болело от его мертвой хватки. Превозмогая обиду и боль, она пыталась найти извинения поведению мужа, понять причину злобы, но все яснее ощущала, что в их отношениях появилась трещина, которая все больше разрасталась, как в полуразбитой фарфоровой чашке. София чувствовала, как ее бьет холодный озноб. Чтобы не упасть, она ухватилась за спинку стула. Ей казалось, что воспоминания о ее безрадостном детстве и неудачном браке с первым мужем все сильнее погружают ее во мрак, из которого она пыталась найти выход в новом супружестве, но так и не нашла. Эдмунд был занят только собой, и ее жажда любви так и осталась неудовлетворенной. Схватившись за голову, она поняла всю тщетность своих иллюзий, сменившихся отчаянием и разочарованием.

Эдмунд пролежал в постели около двух недель. Все это время София неотлучно дежурила у его постели. Несмотря на высокомерие, мешавшее ему признать свою неправоту, он все же извинился за свою грубую выходку, но в глубине души обвинял во всем Софию. Он был убежден, что жена не должна разговаривать с мужем так, как посмела София. Иногда он тяжелым взглядом наблюдал за ней, боясь, что она возненавидела его после той ссоры. Решив наконец, что София его простила, он даже вообразил, что она признала свою вину. Иногда он покровительственно похлопывал ее по руке, когда София поправляла ему простыни, или весело улыбался ей, когда она давала ему горькое лекарство, прописанное доктором.

Вероятно, он очень удивился бы, если бы узнал, что София считает его невыносимым и раздражительным пациентом, хотя и понимает, что на его месте многие цветущие мужчины тоже капризничали бы, заболев так внезапно. Всем сердцем она мечтала, чтобы он передумал и не отсылал Айрин в пансион. Это было бы широким жестом, характеризующим его с хорошей стороны, и помогло бы восстановить их отношения. Это означало бы, что он дорожит ее мнением и доверяет ей. Но этого не случилось.

Еще не до конца оправившись от болезни, сидя в домашнем халате, Эдмунд написал письмо в частный пансион в северной части Англии, будто не знал, что подобные школы есть и недалеко от Лондона. Здесь Айрин не чувствовала бы себя вдали от родного дома. Сразу же после выздоровления он вместе с Айрин отправился в пансион: сначала ехали на поезде, а последние пять миль тряслись по сельским дорогам в наемном экипаже. София хотела тоже поехать, но Эдмунд запретил.

Подъехав к серым каменным стенам Академии для детей джентльменов, Айрин пришла в полное уныние. Здесь все было серым, начиная с серых форменных платьев учениц, слегка оживляемых белыми воротничками, и заканчивая серо-седыми волосами директрисы заведения, очень суровой с виду. Уже при первой встрече она ясно дала понять, что в этой школе строжайшие порядки и она управляет вверенным ей хозяйством как настоящий деспот. После отъезда родителя Айрин проводили в общую спальню, и которой стояло двадцать кроватей. Одна из них предназначалась для нее. Сидя на постели, Айрин погрузилась в грустные мысли. Что ее ждет в этих унылых стенах? Перед отъездом София наставляла ее, что надо сосредоточиться на учебе, хотя прекрасно знала, что Айрин не всегда была прилежной ученицей, часто отлынивала от занятий с гувернанткой. Собственно говоря, кроме французского языка, Айрин мало в чем преуспела. Да, здесь ей придется многое наверстать, научиться общению со сверстницами, но ничто не может помешать ей идти к единственной цели, которую она давно поставила перед собой, — стать ювелиром! То, что она поступила сюда не в начале семестра, имело свое преимущество: это означало, что совсем скоро она приедет домой на рождественские каникулы.

Однако вскоре пришло письмо от отца, в котором он сообщал, что в ближайшие каникулы ей придется остаться в пансионе, объясняя это тем, что из-за пошатнувшегося здоровья он вместе с Софией собирается провести ближайшую зиму в Монте-Карло, чтобы погреться на солнце и подышать чистым морским воздухом. Наступило Рождество, и Айрин с тоской наблюдала, как разъезжались по домам девочки, с которыми она успела подружиться. Это было невыносимое зрелище. Нет ничего страшнее, когда тебя отвергает собственная семья, но надо жить дальше. С такими мыслями Айрин закончила первый семестр в частном пансионе, куда ее определил родной отец.