Безусловно, правы те монархисты, которые уже тогда заявляли, что результатом отречения стало полное угасание государственности в сердце народа. Самодержавие и Царь — две взаимодополняющие составные части. И без самодержавия нет Царя, и без Царя — самодержавия. Вот корень зла: народ узнает, что нет у империи императора. Значит, для этого самого народа нет больше и самодержавия. Больше того, в этот самый момент этот самый народ начал делать странный вывод о неспособности существующего строя править Россией.

Укрепиться в этой мысли народу помогла интеллигенция. Та самая, которую столь точно охарактеризовал лидер большевиков. Ни крестьянство, ни пролетариат сами так и не дозрели до революции, несмотря на активное подстрекательство агитаторов всех мастей с середины 1860-х годов. Эти разночинные ходоки в народ, сея идеи свержения самодержавия, не добились ровным счетом ничего. Зато, это удалось сделать Гучкову и Львову, уверявшим всех, что республика — это свобода, а потому она выше монархии. Трижды прав был Питирим Сорокин, заметивший, что в революционную эпоху в человеке просыпается дурак. Не менее правым оказался и Лев Троцкий, написавший тогда: «Февральская Россия — обломовско-маниловская». Именно эти типажи, одни с ленивого просонья, другие в бурном идиотском восторге, сыграли свою роль, надо заметить, виднейшую, в разрушении страны.

Говорят, что это произошло из-за мягкости Николая II. В этом, дескать, и была его главная слабость. Но отсюда вовсе не вытекает, что, как заявляли большевики, царь был глупым. К примеру, узнав о восстании на броненосце «Потемкин», Государь записал в дневник: «Надо будет крепко наказать начальников и жестоко мятежников!» Но из этого не вытекает и утверждение сегодняшних сторонников престола, что Государь был одним из самых великих русских царей. На мой взгляд, уместнее говорить о том, что Николай II верил в то, что Бог не оставит Россию и все его действия несли отпечаток этой веры, о чем весьма подробно писал последний протопресвитер армии Георгий Шавельский:

«Царь веровал смиренно, просто и непосредственно. Становясь на молитву или входя в храм, он совершенно отрешался от своего царского величия — тут он хотел быть как все — только смиренным рабом Божьим. Наблюдавшие царя умилялись, когда он «Слава в вышних Богу» на всенощной, «Верую» и «Отче наш» на литургии обязательно выслушивал, стоя на коленях; как он, подходя к чаше, делал земной поклон, лбом касаясь пола; как он смиренно, отнюдь не напоказ, после целования креста или Евангелия, лобызал руку священника. Всевозможные удары судьбы, в каких в его царствование не было недостатка, он принимал с удивлявшим наблюдавших его в те минуты спокойствием, фатально веруя, что все совершается по воле Божьей. Его любимым праведником был многострадальный Иов, в день памяти которого он родился, а его излюбленным утешением — евангельское «претерпевый до конца, той спасен будет» (Мф. 10, 22).

Даже совершенно убежденных, что император Николай II горячо любил Россию и для ее блага во всякую минуту готов пожертвовать собственною жизнью, весьма удивляло слишком спокойное, как бы безразличное его отношение к самым тяжким ударам, постигавшим его государство. Он со стоическим спокойствием прочитал телеграмму, извещавшую о Цусимском разгроме флота; великому князю Николаю Николаевичу, потрясенному катастрофой под Сольдау, он телеграфировал на его извещение: «Будь спокоен; претерпевший до конца той спасен будет»; убийство Столыпина в Киеве и неожиданная в разгар войны смерть гениального воссоздателя и души Балтийского флота, адмирала Эссена вызвали минутное огорчение, за которым последовали полное успокоение и забвение. Государь чрезвычайно легко расставался с самыми близкими своими сотрудниками и сразу же легко забывал их. Во всем этом иные видели патологическое явление, отражавшее удар, нанесенный ему в Японии. Другие oбъяcняют это высоким христианским настроением государя, относившегося к несчастиям подобно Иову: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно» (Иов. 1, 21). Вера, несомненно, укрепляла императора Николая II в несении им всех тяжестей царского венца.

Но одною верою всего объяснить нельзя: вера удерживает христианина от безнадежной скорби (Сол. 4, 13), а не от скорби вообще. Понять настроение императора, кажется, поможет нам собственное его чистосердечное признание. Однажды он сказал Министру иностранных дел Сазонову: «Я стараюсь ни над чем серьезно не задумываться, — иначе я давно был бы в гробу». Значит, стоическое спокойствие государя было результатом не одной крепкой веры, но и сознательной, в целях сохранения здоровья, тренировки.

Но государь и всегда оберегал свой покой, стараясь отстранять все, что могло взволновать его, нарушить его душевное равновесие. Стоило понаблюдать его беседы с представлявшимися ему, чтобы совершенно убедиться в этом. Своего собеседника он ставил в строго определенные рамки. Разговор начинался исключительно аполитичный. Государь проявлял большое внимание и интерес к личности собеседника: к этапам его службы, к подвигам и заслугам, если они были, к его семейному положению и месту его службы; вспоминал личные встречи с ним или с частью, где он служил, с его сослуживцами и т.д. Но стоило собеседнику выйти из этих рамок — коснуться каких-либо недугов текущей жизни, как государь тотчас менял или прямо прекращал разговор».

Следствием отречения Николая II стал развал армии. Безусловно, свою роль сыграл и «Приказ №1». Но именно потеря государя императора стала в глазах фронтовиков крушением монархии. Как писал барон Врангель, «власть государя и ее обязательства не могли быть ничем заменены». Русский солдат с готовностью отдавал жизнь за царя, но из этого не следовало, что он с той же готовностью отдаст ее за Львова. Тем паче что до фронтовиков доходили слухи о том, что у рабочих теперь восьмичасовой рабочий день, а крестьяне готовятся делить землю, дарованную республиканскими завоеваниями. Британский посол в Париже Берти записал тогда в своем дневнике: «Нет больше России. Она распалась, и исчез идол в лице Императора и религии, который связывал разные нации православной верой».

В довершение всего с отречением Николая II русская политика утратила нравственное начало, равно как и верность своему слову, благородство и искренность. То есть весь тот базис, на котором строилось правление не только последнего императора. За стяжательство, лживость и подлость, которые с этого момента стали символом русской политической мысли, несут прямую ответственность те, кто, уничтожив третий Рим, возвел на вершину «тварей дрожащих, право имеющих» из-под пера Достоевского…

Кровь, пролитая Скоблиным за Родину, была лучшим подтверждением верности им присяге и долгу. Утвердившись в этой мысли, Николай Владимирович взялся обустраивать свою жизнь по всем правилам тактики. Он прекрасно понимал, что с наскока Париж не захватить, ведь, как совершенно справедливо заметил полковник Левитов: «Париж — мировой город, кого только в нем нет, и потому жизнь там бьет ключом, все покупается и продается оптом и в розницу, кумиром являлся его величество франк».

Прежде всего, на гонорары от концертов Плевицкой был куплен участок земли во французском департаменте Вар. Вызвав из Болгарии своего закадычного друга, командира первого Корниловского ударного полка полковника Карпа Гордеенко, Скоблин снял ферму.