Круглый стол был покрыт клеенчатой скатертью, такой вытертой от времени, что цвет клеток нельзя было разгадать. Тощий кот свернулся в клубок под столом, глядя на одинокую посетительницу недобрыми желтыми глазами. Кот тоже был стар, и его свалявшаяся шерсть вылезала в разных местах, а острые кости выпирали сквозь морщинистую, обвисшую шкуру.

Все вокруг было старым, запущенным, свидетельствовало о жестокой степени нищеты и унылой покорности пред судьбой, давным-давно оставившей этот дом.

С посетительницей дело обстояло не лучше. Худая, лет шестидесяти, с завитыми кудряшками – дань моде, долго держащаяся завивка, – нервно курила черную египетскую сигарету в длинном мундштуке и сбрасывала пепел прямо на пол. На ее костлявые плечи была наброшена горжетка с куцым мехом, выкрашенным коричневой канцелярской краской. Кое-где от времени цвет сошел, обнажив порыжелую основу шкуры какого-то то ли кролика, то ли кота.

В облике дамы существовала претензия, еще более жалкая и печальная, чем нищенская обстановка вокруг. Претензия остановить время, которое ушло, и лучшие годы, которые далеко в прошлом, и внимание людей, равнодушно проходящих мимо, и будущее, которого откровенно нет.

Старуха-гадалка раскладывала на столе карты, ярко освещенные двумя черными свечами и пламенем из печки, разгоревшимся с новой силой. Возраст ее нельзя было определить. Ей могло быть и шестьдесят, и семьдесят, и даже девяносто. Сморщенное, как печеное яблоко, лицо было темно-смуглым, что говорило о присутствии в ней цыганской крови. Седые волосы были собраны в тугой пучок на затылке. А в ушах при каждом повороте головы звенели массивные серьги – кольца, но не из золота, как полагалось бы настоящей цыганке, а из жести. Золото давным-давно покинуло этот дом, было продано в тщетных попытках выжить в том безвременье, которое сваливается на людей настолько же страшно, насколько поражает внезапная жестокая болезнь или смерть.

– Дорога тебе будет… Но не скоро, – старуха равнодушно раскладывала карты, – не захочешь ехать, но придется. Пустая дорога…

– Это тетка, наверное, в Киев позовет, – дама отрешенно снова затянулась сигаретой, – да ну ее, эту тетку! С королем-то, с королем что будет?

– Сейчас посмотрим, не торопись, – старуха смачно зевнула во весь рот, потягиваясь на стуле. Весь ее равнодушный вид означал, что и карты, и клиенты надоели ей безмерно, и что нет уже сил говорить каждый день одно и то же, что не сбудется никогда.

Вдруг тишину комнаты разорвал грохот, раздавшись с такой силой, что подскочили все трое – и старуха-гадалка, и клиентка, и кот. От неожиданности старуха выронила карты, а дама – сигарету, которая, к счастью, погасла на лету.

Дверь выбили, и, сорвавшись с жидких дверных петель, она отлетела в стенку и упала. На пороге возникла толстая девица лет двадцати пяти. Ее белесые волосы были растрепаны, торчали во все стороны, а лицо пламенело. Казалось, его просто покрасили ярко-красной краской, и это было так неестественно, что страшно бросалось в глаза. Глаза девицы были при этом совершенно безумны, а расширенные зрачки не отражали свет. В руке она сжимала огромный топор. Им и выбила дверь.

Первой очнулась клиентка. Дурным голосом завизжав, она вскочила с места так стремительно, что опрокинула стул и устремилась в угол комнаты, пытаясь спрятаться за рваной китайской ширмой. Но сумасшедшая девица не обратила на нее никакого внимания, она бросилась к старухе.

– Они преследуют меня! – страшно закричала она. – Демоны! Они повсюду! У них красные глаза! Это ты напустила их на меня!

Старуха застыла на месте. Казалось, она была парализована ужасом – сдвинуться с места не было никаких сил. Девица грохнула топором по столу, перерубив его пополам. Шаткий стол был настолько стар, что для него хватило одного удара, и он рухнул. Карты посыпались на пол.

– Ты наврала! Ты напустила на меня демонов!

– Успокойся… – попыталась произнести гадалка.

– Демоны! Они хотят мою душу! Повсюду! Здесь…

– Я прогоню их, – голос старухи дрожал.

– Он на другой женится, ты, тварь! – Девица сорвалась на истерический крик. – Он женится, как ты и сказала! Но не на мне! На другой!

– Я… я… – Старуха была явно испугана. – Мы исправим… еще можно…

Подняв топор, девица издала жуткий крик и со всей силы опустила его на голову гадалки, затем еще и еще… На губах ее появилась густая белая пена. Выронив топор, убийца свалилась вниз, на пол, рядом с окровавленным трупом старухи. Тело ее забилось в конвульсиях, в таких страшных судорогах, что, казалось, всю ее выворачивает наизнанку. Судороги были жуткие, но короткие – агония длилась не больше трех минут. Резко дернувшись, девица выгнулась в дугу и так и застыла. Когда до смерти испуганная клиентка гадалки осмелилась выползти из-за ширмы, та была мертва…

* * *

Ресторан «Канитель» был заполнен под заявку. В узком тесноватом зале яблоку было негде упасть. Все столики были заняты. Яркие платья дам из панбархата какими-то лихими радостными пятнами сливались в одну линию. В ресторане «Канитель» публика выглядела роскошно.

Это было то время, когда частные ресторации входили в моду. Новая экономическая политика позволила развернуться вовсю тем, кто привык прятаться в подполье, остерегаясь жестких методов классовой революции. Некоторая доля свободы вдохнула новую жизнь в южный город, и без того полный предприимчивых и изобретательных людей, способных не только приспособиться к новым условиям, но и в который раз подняться на ноги.

16 апреля 1921 года местная власть объявила об экономических изменениях. В Одессе стали появляться первые торговые лавки, салоны красоты, частные рестораны и кафе и самодельные биржи по принципу «шахер – махер» (купи – продай). Под эти биржи быстро приспосабливались небольшие ресторанчики в центре города. Посещала их публика соответствующая. Расслоение общества было невероятное.

Спекулянтов-бандитов постепенно вытеснили красные спекулянты. Жены и подруги красных комиссаров начали продавать меха, драгоценности и предметы роскоши, отобранные при обысках. А также дорогие продукты питания, которые красное руководство получало как спецпаек.

С одной стороны, нэп позволил обогатиться каким-то слоям обществ, с другой – принес ужасающую нищету остальным.

Большевики отказались от заводов и фабрик, а те пока еще не перешли в частные руки, – в руки нэпманов. Поэтому легче было эти предприятия закрыть. Безработными в Одессе осталось 40 тысяч человек. Люди падали в голодные обмороки на улицах, у станков. Покупательская способность снизилась в пять раз.

В этом жизнерадостном городе разразился жуткий голод; чтобы его избежать, в 1922 году в Одессу впервые вошел пароход с западной гуманитарной помощью, эту помощь зерном привезли американцы. Однако большая часть этого зерна осела в карманах красного руководства, которое затем продавало его втридорога…

В 1924 году демонстративно покончил с собой одесский рабочий Кучеренко – он выбросился из окна: причиной этому стал все тот же голод и отсутствие зарплат. И начались бунты, которые неофициально получили название «голодных». Пять тысяч безработных двинулись к одесскому окружному комитету. Пролетарии булыжниками разбили окна, ворвались в здание. Под их давлением руководство округа подписало документы о том, что безработные будут участвовать в работе Советов. Но это политическое решение ненамного спасло экономическую ситуацию – кризис усиливался все больше и больше.