– Ослепнешь, если будешь так смотреть, – сказала наконец Роуса.

Бьяртюр нахмурился.

– Прикуси язык, Роуса. И оставь моего сына в покое.

– Доброго дня, Бьяртюр. Вот бы и дальше стояла такая же хорошая погода.

Уголки его губ приподнялись.

– Заносчива, как всегда. Ты губишь Паудля.

– Я ему скажу…

– Ты скажешь ему, чтобы он держался от тебя подальше.

– Он взрослый мужчина и волен сам распоряжаться собой.

– Увы, это не так. Им распоряжаешься ты. Скажи ему держаться от тебя подальше.

– Ты не можешь приказать мне…

– Могу и прикажу. Ты строптива и себялюбива, и тебе слишком долго позволяли творить все, что заблагорассудится. Уже и слухи по всему селу ходят, что ты моего сына приворожила. Я могу подтвердить, что это сущая правда. Пускай люди твой дом обыщут, авось найдут руны и прочие сочинения.

Роуса заставила себя посмотреть в глаза Бьяртюру, который не сводил с нее свирепого взгляда.

– Ты не посмеешь… – Однако голос ее дрогнул.

Бьяртюр шагнул ей навстречу. Все в ней кипело, но она держалась стойко.

– Ты хоть видела, как Паудль нынче выглядит? – прорычал он. – Видела?

Роуса удивленно уставилась на него.

– Ты хочешь…

– Мальчишка совсем иссох. Отощал, как древко метлы.

– Я… – Роуса опустила глаза. – Я не заметила.

– Куда там, – ехидно процедил Бьяртюр. – Ты была слишком занята собой и даже не заподозрила, что мой сын голодает, чтобы ты могла набить себе брюхо.

– Я… Я скажу ему, что он должен есть и отдыхать.

– Скажи ему, что он должен держаться от тебя подальше. Ты его погубишь.

Роуса заклинала небо, чтобы Бьяртюр ушел, но он приблизился еще на шаг. От него несло горьким дерном и кислым потом.

– Bóndi из Стиккисхоульмюра подыскивает себе жену. Ему и строй глазки.

Роуса раскрыла рот от изумления.

Бьяртюр воздел руки к небу.

– Он богат. Он будет слать твоим родичам деньги и провизию.

Превозмогая дрожь в ногах, Роуса выпрямилась.

– Я не глупа, дядюшка. Твой корыстный расчет…

– Ты могла бы всем нам помочь, Роуса. Зима будет суровой, и многие умрут. – Он прочистил горло и сплюнул на землю. – Подумай об этом.

Он развернулся и побрел вниз по холму. В его сутулых плечах и хромающей походке Роусе почудился призрак Паудля – того, каким он может стать. Если выживет.

Йоун провел в Скаульхольте около трех недель – торговал кое-где в окрестностях, присматривался. Присматривался он ко всему. Многие сельчане – большей частью те, у кого были дочери на выданье, – зазывали его к себе на постой, однако он отказал им и, несмотря на ночной холод, расположился прямо на улице, на склоне холма.

Каждый день, спускаясь к речке за водой, Роуса проходила мимо него. Она не улыбалась, не махала ему рукой и не хихикала, как прочие девушки, а шла с опущенной головой. Под его взглядом по ее коже пробегал холодок.

Снова и снова она припоминала предостережение Бьяртюра. Возможно, он был прав. Возможно, ей надо выйти за этого богача, и так будет лучше для всех. Ну нет! С какой стати ей идти за чужака? С какой стати расставаться со всем, что ей дорого?

Как-то ночью Сигридюр зашлась в таком страшном приступе кашля, что ее платок окрасили алые брызги, и тогда Роуса поняла: все решилось само собой.

Наутро, увидев Йоуна, бредущего к церкви через поля, она сделала глубокий вдох, окликнула его и ускорила шаг, чтобы поравняться с ним.

Йоун остановился и повернулся к ней.

– Зима снова обещает быть лютой.

Она поглядела на траву. Под ледяным взглядом его голубых глаз все внутри нее сжималось. Не то чтобы это был страх – и все же она беспокойно переминалась с ноги на ногу.

– Ты, должно быть, скучаешь по пабби. Он был добрым человеком.

– Благодарю вас. Это правда. Вы знали его?

– Мне довелось однажды повстречать его на альтинге. Он был очень набожен и радел о своей пастве. Епископы бывают жадные, но твой пабби был скромен.

Роуса кивнула.

– Полагаю, он гордился бы своей дочерью.

Она пересилила себя и ничего не ответила. Женщинам надлежит молчать и повиноваться мужчинам.

Он улыбнулся и, сощурившись, посмотрел на нее.

– Ты сама смиренность, Роуса Магнусдоуттир.

Она кожей чувствовала его взгляд. Роуса поймала себя на том, что рассматривает его руки: толстые веревки вен, сильные пальцы. Она вздрогнула и стиснула шерстяную юбку.

– Нравится ли тебе быть покорной? – тихим голосом спросил Йоун.

Она тщательно взвесила каждое слово:

– Гордыня – это грех. Господь сказал: не гордись[6].

Он сделал шаг ей навстречу.

– Ты славная женщина.

Тело его источало жар, и Роуса поежилась, но превозмогла себя и с улыбкой взглянула ему в глаза. Они двинулись дальше, и по дороге Йоун так красноречиво описывал красоты Стиккисхоульмюра, что под конец на губах у нее почти ощущался привкус соли, а в ушах раздавались крики тупиков. Время от времени она учтиво выражала восхищение. Мама говорила, что мужчины нуждаются в обожании.

Он держался с ней все более непринужденно и с улыбкой перечислял свои богатства: белье у него изо льна, хлеба и мяса в избытке, а кухня и baðstofa целыми днями щедро отапливаются торфом.

– У меня есть все, о чем только можно мечтать, – сказал он. – И все бы хорошо, только мне одиноко. В Библии сказано, что женщина была создана для мужчины, кость от костей моих и плоть от плоти моей[7].

Синева его глаз была непроницаема. Его ладонь скользнула по щеке Роусы, потом легла ей на плечо, горячая и тяжелая.

У Роусы перехватило дыхание.

Йоун спрятал ее руку в своих ладонях, посмотрел на ее запястье.

– До чего хрупкие косточки. Словно у птички. – Он переплел ее пальцы со своими. – Я окружу тебя заботой, Роуса. Слышишь меня?

Глядя на него широко раскрытыми глазами, она кивнула.

– Я стану посылать съестные припасы твоим родичам в Скаульхольт. – Он стиснул ее ладонь. Она невольно охнула. Он склонился к ее уху и прошептал: – Соглашайся.

Она вздохнула и закрыла глаза. Тьма внутри нее широко распахнула пасть, но Роуса решила не думать об этом и растянула губы в улыбке.