Устойчивость материальных форм оказывается поколебленной. Предметы очень часто предстают сюрреалистически деформированными, разлагающимися, гниющими, смердящими, покрытыми язвами и плесенью: «Повсюду заплесневелые ступени соборов»[46]; «Посреди двора – жалкие постройки, прогнившие настолько, что заваливаются друг на друга, точно в утробном объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью»[47]; «Кислый запах струится от стен – запах заплесневевшего матраса»[48]; «Окна моей квартиры гноятся»[49]. Человеческое тело оказывается столь же неустойчивой и зыбкой материей: «…около полуночи каждый день приходила женщина со сломанным зонтиком и немыслимой вуалью. Тут, скрючившись, она и спала под своим зонтом, с опавшими ребрами, в платье, позеленевшем от старости, и от ее тела шел запах гнили»[50]; «Тут и там в окнах кривобокие уроды, хлюпающие глазами, как совы. Визжат бледные маленькие рахитики со следами родовспомогательных щипцов»[51].

Свободный взгляд видит предметы не застывшими раз и навсегда, а постоянно рождающимися из мировой энергии, насыщенной пустоты, или умирающими, растворяющими свою форму с тем, чтобы вновь вернуться в эту пустоту. Миллер пытается вызвать у читателя ощущение бестелесности, подлинной основы материи, скрытой за внешней формой.

Ту же цель преследует перечисление предметов, своего рода инвентаризация действительности, проводимая Миллером на страницах всех романов «парижской трилогии». В «Тропике Рака» эти каталоги возникают сравнительно часто: «Сен-Сюльпис! Толстые колокольни, кричащие афиши на дверях, мерцающие алтарные свечи… Площадь, которую так любил Анатоль Франс, – бормотание, доносящееся из алтаря, плеск фонтана, воркующие голуби, хлебные крошки, исчезающие, словно по волшебству, и глухое урчание в пустых кишках…»[52]«Красная спальня с моими галошами, тростями, записными книжками, к которым я даже не прикасался… Париж! Это был Париж кафе „Селект“, кафе „Дом“, блошиного рынка, банка „Америкен экспресс“… Париж! Тросточки Боровского, его шляпы, его гуаши, его доисторическая рыба и доисторические же анекдоты»[53]. «Тысячи глаз, носов, пальцев, ног, бутылок, ридикюлей и блюдечек глазеют на нас, а мы – в объятиях друг друга, забыв все на свете»[54]. «Через щели в ставнях на меня уставились странные лица… старые женщины в платках, карлики, сутенеры с крысиными мордочками, сгорбленные евреи, девицы из шляпной мастерской, бородатые идиоты»[55].

Миллер вырывает предметы, явления, символы из тех привычных контекстов, сочетаний, групп, в которые их обычно помещает здравый смысл, культура, из времени и перетасовывает в своих каталогах по-новому, в новой последовательности, организованной воображением. Воображением, заметим, человека, творящего и пишущего «с территории самой жизни», «с позиции вещей», человека, наделенного здоровьем, преодолевшего скованную культурой субъективность и испытывающего удовольствие от возможности мыслить альтернативно, а не в соответствии с заданными схемами познания.

Современного ему европейца или американца Миллер видит охваченным стремлением выжить, сохранить и утвердить свое субъективное «я». Такое стремление замыкает человека на уровне материи, биологии; утверждение субъективного «я» удаляет от подлинного «я», от жизни, от бессознательного, которое тем не менее управляет человеком, но над которым человек полностью утрачивает всякий контроль. Утверждение субъективного «я» – не самовластие, не миллеровское «сотрудничество с самим собой» и не «воля к власти» Ницше. Это – обратное стремление, желание навязать другому свою волю, утвердить над другим власть. В «Тропике Рака» Миллер обозначает идею гоббсовской войны всех против всех, о которой будет более подробно говориться в следующих романах «парижской трилогии». Война всех против всех есть общий принцип взаимоотношения между современными людьми. Но он продиктован условиями цивилизации, полагает Миллер.

Подобную войну ради утверждения власти одного человека над другим, войну как эксплуатацию во имя денег, Миллер воссоздает в эпизоде, где Ван Норден занимается сексом с проституткой. Эта сцена как раз весьма красноречиво опровергает сложившееся убеждение, что Миллер является эротическим писателем. Более того, миллеровская ирония перерастает в социальный анализ и нравственную проповедь. В описании полового акта, который совершает Ван Норден, эротизм начисто отсутствует, а сама сцена обретает символический смысл и превращается в иллюстрацию социальных отношений: «Но тут замешаны пятнадцать франков, и ни у нее, ни у нас уже нет хода назад. Это как война. Во время войны все мечтают о мире, но ни у кого не хватает мужества сложить оружие и сказать: „Довольно! Хватит с меня!“ Нет, тут тоже где-то лежат пятнадцать франков, и, хотя всем на них уже наплевать и в конечном счете их все равно никто не получит, они превращаются в какую-то мистическую цель, и люди, вместо того чтобы послушаться голоса разума и забыть об этой мистической цели, подчиняются обстоятельствам и продолжают бессмысленную резню»[56].

Неспособность человека окончательно избавиться от груза ветхих ценностей и мертвого Бога вызвана, по мысли Миллера, страхом перспективы самостоятельного существования, боязнью одиночества в мире, кажущегося пустым, неспособностью принять жизнь и свое глубинное «я» без остатка, страхом перед творчеством[57]. В «Тропике Рака» Миллер, раскрывая структуру психологии современного человека, как и во многих своих текстах, опирается на концепцию «травмы рождения» Отто Ранка, знаменитого ученика Фрейда.

Ранк считал, что шок, вызванный рождением человека, отделением его от матери и, соответственно, обретением им самостоятельности, является причиной неврозов[58]. Личность страшится своей независимости и принятия решений. Окружающая реальность и требования собственного «я» пугают ее и заставляют испытывать чувство вины и подсознательное желание вернуться обратно в материнское лоно к утробному существованию[59]. В «Тропике Рака» Миллер фактически пересказывает идеи Ранка: «Страх одиночества, страх быть рожденным. Дверца матки всегда распахнута. Страх и стремление куда-то. Это в крови у нас – тоска по раю. Тоска по иррациональному. Всегда по иррациональному. Наверное, это все начинается с пупка. Перерезают пуповину, дают шлепок по заднице, и – готово! – вы уже в этом мире, плывете по течению, корабль без руля. (…) Вас крутит и болтает долгие годы, пока вы не попадаете в мертвый, неподвижный центр, и тут вы начинаете медленно гнить, разваливаться на части»[60].