Амбруаз поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в свою бывшую комнату. С его уходом здесь ничего не изменилось. Те же постеры на стенах, вся мебель на своих местах. На бюваре письменного стола – целый ковер стикеров четырехлетней давности. Музей, подумал он. Мой музей. Мать сохраняла в комнате все, как было, в тайной надежде, что однажды он вернется под родительский кров. Стеллажи по стенам проседали под тяжестью книг. Здесь были все его комиксы. “Тролли из Трои”, “Пассажиры ветра”, “Семейство Тухликов”, все “Тинтины”, подборка “Кота”, несколько книжек Франкена. Пониже – романы, которыми он подростком зачитывался по ночам. Стивен Кинг, Джоан Роулинг, Толкин. Дорожное чтиво, по мнению отца. Амбруаз расстегнул две принесенные с собой большие сумки и аккуратно переложил в них книги. Совершив два похода к багажнику, он проверил, не остались ли где следы его визита, и запер дверь особняка. Тюрьма, подумал он, снова включая сигнализацию. Мой отец живет в тюрьме.

Гислен де Монфокон возвела чистоту в разряд религии. Ее нетерпимость в этом вопросе граничила с манией: вытирать ноги, входя в зажиточный дом в самом центре старого города, отнюдь не значило быть на высоте требований, предъявляемых пожилой дамой к гигиене. У двери, рядом с ковриком, гостя ожидала корзина, полная одноразовых бахил. Манель, прежде чем ступить на пол, взяла пару синих мешочков и нацепила на ноги.

– Я здесь, мадемуазель Фланден. Не возитесь с посудой, это подождет.

Как всегда, подумала девушка, скользя по натертому паркету в направлении столовой. Старая дама уже поджидала ее за столом, сидя перед доской для скрэббла и горя нетерпением продолжить начатую три дня назад партию. По сути, Гислен де Монфокон хотела от своих помощниц только одного – быть для нее в ближайший час партнершей по игре. Коллеги Манель жаловались, а она – нет: куда лучше провести час за скрэбблом, шашками или настольной рулеткой, чем с утюгом или шваброй. Хозяйка опять вела в счете: маньячка Гислен де Монфокон была к тому же истинной королевой мухлежа. Она мастерски умела изобретать слова, причем тут же придумывала им определения, и в итоге они оказывались реальными в ее глазах – но только в ее глазах. Этот механизм самовнушения каждый раз повергал молодую помощницу в оторопь. “Гризляк”? Ну как же, гризляк – это первобытный медведь с очень густой шкурой, обитал на севере Американского континента в ледниковый период. “Торкмад”? Торкмад – блюдо из кукурузы и козлятины, его едят на Тибетском плато. Вроде бы очень нажористое. Порой какие-то слова порождали новые. “Геждачить” значит полировать сталь геждаком, инструментом в виде лопаточки. Манель давно махнула рукой на эти несуществующие неологизмы. Равно как закрывала глаза на то, что некоторые буквы из ее набора вдруг исчезали, вместо гласных обычно появлялись согласные, а при подсчете очков возникали лишние клетки, удваивающие сумму, естественно, в пользу Гислен де Монфокон. Вот и сегодня она опять начала вытворять бог знает что. Не успела Манель усесться напротив, как она уже выложила на поле новое слово:

– Монолиф. Слово удваивается, значит, тридцать восемь очков, – ликующе провозгласила она. – Ваш ход, мадемуазель.

Манель не стала доказывать, что, насколько она помнит, вчера очередь ходить была ее; промолчала и про то, что удвоенный “монолиф” дает не 38 очков, а 36. Что же до значения самого слова, то ей не перепало даже удовольствия спросить о нем у изобретательницы, ибо Гислен де Монфокон, девяностодвухлетняя вдова, в здравом уме и твердой памяти, немедленно сообщила его сама. Монолиф – это очень-очень твердая скала, встречается на склоне вулканов. Открыв свой набор букв, Манель улыбнулась. “А” и “е”, с которыми у нее получалось слово “шпатель”, за ночь чудесным образом превратились в “г” и “х”. Она ограничилась тем, что поставила слово “плот” через “о” в “монолифе”, и нашарила три фишки в полотняном мешочке. Раз в месяц фишки непременно подвергались чистке: каждую надо было промыть под струей воды и протереть. С гигиеной Гислен де Монфокон шутить не любила.

Морг находился на минус втором этаже больницы. Амбруаз погрузился в просторный лифт и нажал кнопку. В пары хлорки, исходившие от стен, потихоньку вплетался едкий запах падали, все более назойливый по мере спуска. Жирный запах уже приклеивался к его коже, к одежде и волосам, а скоро – он это знал по долгому опыту – впитается в пазухи носа и, угнездившись в черепе, будет его преследовать даже после того, как он выйдет на свежий воздух. Запахи всякой скверны. Лучшее определение этих испарений, какое молодой человек слышал в своей жизни, выдал один старый санитар-носильщик: “Глаза бы не глядели на эту вонь”.

– О, смотрите, кто пришел, сам месье Амбруаз!

Молодой человек всегда был страшно рад повидаться с Бубакаром и Абелардо, служащими здешнего морга. Один – очень черный великан, другой – очень бледный заморыш. Молочные братья, балагурил Бубакар под скептическим взором коллеги. На вопрос, кем они работают, оба обычно отвечали “прозектором-апноистом”, повергая собеседника в глубокую задумчивость. В апноэ парни знали толк: отпирание некоторых ячеек требовало умения надолго задерживать дыхание. Подземелье было для них вторым домом. Люди ходили не в морг регионального медицинского центра, ходили к Бубе и Абелю. Парочка, облаченная в неизменный зеленый халат – не хирургический зеленый, нет, а цвета ландшафтной зелени, всегда на полном серьезе уточнял сенегалец, – вылезала из своего логова и поднималась наверх только за покойниками: они раскладывали останки по ячейкам, доставали их по запросу, принимали похоронных агентов, готовили зал отпевания, встречали родственников. Без Бубакара и Абелардо никто – ни судебные медики, ни похоронные службы, ни танатопрактики, ни близкие покойных – не мог получить доступ к телам. Они были хранителями храма, живой памятью морга. Приятели знали каждого из обитателей восемнадцати ячеек в зале долгосрочного хранения, отведенного институту судебной медицины. Мадам Манжен из девятого номера вчера отправилась на захоронение. Месье Домпар из двенадцатого завтра ожидает очередного визита судмедэксперта. Комнатушка, в которой они торчали почти все время, казалась островком жизни и красок. Стены сверху донизу увешаны открытками с бирюзовым морем и горными курортами, фотографиями смеющихся женщин и детей, свадеб, праздников. Картинками жизни наверху, вдалеке от подземного мира с его вонью, на которую “глаза бы не глядели”.

По всем углам весело пестрели букеты. Охапки гвоздик, роз и тюльпанов всех цветов радуги, а также не востребованных родственниками цветочных композиций доживали здесь свой век – за себя и за самых красивых своих собратьев. Каморка была плотом, полным бурлящей жизни, посреди стоячих, маслянистых болотных вод. Буба, поднявшись из-за стола, чуть не раздавил Амбруаза в объятиях.

– Как дела у юного белого колдуна? Все воскрешаешь мертвых?

– У меня это лучше всего выходит, – ответил тот, высвобождаясь из железной хватки громадного сенегальца и обнимая Абеля.

– Подзаправишься с нами? Спешить тебе некуда, там только одеть надо, а родня раньше трех не придет.

– Спасибо, ребята, но я уже обедал.