Вот так и повелось, что Амбруаз на каждый ее день рождения стал ровно в три часа дня входить в комнату “Орхидея”. Изабель де Морбьё ожидала его, утопая в кресле, с объемистой Библией на исхудалых коленях.

– Никогда не читала более увлекательного романа, – объяснила она, закрывая книгу. И добавила с восхищением в голосе: – Всё есть, сюжет, саспенс, интрига, тут тебе и фантастика, и злые, и добрые!

Амбруаз улыбнулся. Эта женщина походила на старое-старое сливовое дерево, которое, невзирая на потрескавшийся ствол и рассохшуюся кору, каждую весну рождается заново, а летом приносит лучшую в мире мирабель. Она осведомилась, как он поживает. Он в свою очередь спросил, как прошел последний год.

– Как долгая зима у камелька, – ответила она.

Ни тот ни другая больше не упоминали первоначальную причину его визита. Она лишь показывала Амбруазу очередную новую морщину или старческое пятно в правой части лба, обсуждала с ним, как лучше положить на это место тональный крем, чтобы скрыть неизгладимый след времени. Чаще всего она говорила о себе, а Амбруаз, весь обратившись в слух, внимал ей.

– Мне скучно, – однажды призналась она. – Знаете, скука может быть настоящей мукой. Угнездится тайком, а потом отравляет вам дни и ночи, словно тупая боль, не отпускающая ни на миг. Временами так достанет, прямо до слез, потом схлынет, приходит и уходит, но в итоге вам никуда от нее не деться, потому что скука в девяносто четыре года – совсем не то, что в двадцать лет. Теперь для нее приготовлено место, она просачивается между нашими воспоминаниями и сожалениями, заливает морщины. Настоящий потоп, и кончается он только с последним вздохом. Но понимаете, когда я знаю, что в нужный момент окажусь в добрых и красивых руках, смерть меня пугает гораздо меньше. Ладно, хватит обо мне, давайте лучше выпьем за вашу молодость и ваше будущее, молодой человек, – заключила она, кивая на маленький холодильник, мерно урчащий в углу.

Каждый год совершался один и тот же ритуал – с бутылкой “Клерет-де-Ди” и тарелкой пирожных “макарон”. Они чокнулись высокими бокалами и молча погрызли хрустящие кругляшки. Жизнь веселым птичьим щебетом проникала с улицы в приоткрытое окно. Когда он собрался уходить, Изабель де Морбьё чуть дольше обычного задержала его руку в своих костлявых пальцах.

– Я так счастлива, что это будете вы, Амбруаз.

– Что – я? – с любопытством спросил он.

– Что вы будете последним мужчиной, который увидит меня голой и займется моим телом.

В ее словах не было ничего скабрезного, одно только искреннее облегчение. И он в первый раз уловил в голосе старой женщины новые нотки. То был глуховатый голос уже уходящего человека.

– Молодожены, подъем! – весело воскликнула Манель, раздвигая тяжелые портьеры на окне и впуская в комнату луч света.

В спальню супругов Фурнье девушка всегда входила с этой фразой на устах. Ибо Элен и Эме Фурнье до сих пор любили друг друга как в первый день после свадьбы. Пускай они уже больше года спали отдельно, но все равно пожелали остаться в одной комнате, бок о бок. Мадам на медицинской кровати с кронштейном, месье на односпальной. Манель подождала, пока старушка приподнимется, ухватившись за трапециевидную ручку, потом медленно развернула ее в сидячее положение.

– Принести вам ходунки? – спросила девушка, хоть и заранее знала ответ.

– Мои ходунки – это он, – возразила Элен Фурнье, с нежностью глядя на мужчину своей жизни, который, как всегда по утрам, обходил кровать, чтобы подставить ей согнутую руку для опоры.

Манель быстро приготовила завтрак. Вскоре кухня наполнилась ароматом поджаренного хлеба. Она любила, когда рабочий день начинался с этой прелестной пары. Элен Фурнье была неисправимой оптимисткой. “Мы же подрядились пятьдесят восемь лет назад быть вместе в горе и в радости, значит, даже когда кажется, что впереди одно горе, все равно можно найти немножко радости, – любила она повторять. – Надо только поискать как следует”. Они держались на плаву, ухватившись друг за друга. Она была его головой, он – ее ногами, и тандем, качаясь на волнах, переплывал день за днем. Элен говорила за двоих, читала, смотрела телевизор, готовила что-нибудь вкусненькое, занималась бумагами и счетами, то есть делала все, чему нисколько не мешала ее ограниченная подвижность. А Эме почти все время дремал, несмотря на все старания супруги заставлять его как можно больше бодрствовать. Весь день она просила его ей помочь. Принести из кладовки картошку. Убрать чековую книжку в ящик стола. Дать ей книгу, которая лежит на ночном столике. Принести расческу из ванной. Помочь ей сходить в туалет. Подойти ее поцеловать.

– Это для его же блага, – объясняла она девушке. – Тело-то у него, сами знаете, еще в порядке, а голова поизносилась. Оставь я его в покое, он так и будет все время спать и в конце концов не проснется, – очень серьезно добавляла она.

Манель поставила перед Элен две таблетницы, и та щелчком большого пальца открыла крышки на четверг.

– Таблетница на неделю – ежедневник стариков, – изрекла пожилая дама, выкладывая на скатерти перед своим Эме ряд из пяти утренних таблеток и перечисляя их: голубая от давления, фиолетовая от холестерина, зеленая для кровообращения, желтая от подагры. – Не хватает только оранжевой да красной, и были бы у тебя все цвета радуги, милый мой бедняга, – грустно пошутила она.

Ей самой полагалось три таблетки, и она запила их щедрым глотком кофе с молоком. Потом намазала первый гренок смородиновым конфитюром и пододвинула мужу. За те десять минут, что длился завтрак, Манель успевала застелить постели и проветрить комнату. Десять минут из кухни доносились только прихлебывания и причмокивания супругов Фурнье, старательно поглощавших ломти хлеба, покрытые алым желе.

Перед утренним туалетом Элен тщательно выбирала одежду на день. Для себя и для Эме. Помощница включалась в этот ритуал с ликованием маленькой девочки, одевающей своих кукол. Элен была большой кокеткой, а главное, не хотела распускаться и погрязнуть в неряшливости. Неряшливость – это враг.

– Только зазеваешься, а она уже угнездилась у тебя тихой сапой, – призналась она Манель однажды утром. – Сперва реже зовешь парикмахера, потом перестаешь краситься, не стрижешь ногти, не делаешь эпиляцию, и в итоге вообще ни на что не похожа.

Она, Элен Фурнье, насмотрелась на подруг, которые в один прекрасный день ослабили хватку и, сами того не замечая, перестали за собой следить и сгинули в пучине. Эме скрылся в гостиной и, рухнув в кресло, провалился в первый дневной сон, а девушка распахнула перед сосредоточенной Элен дверцы платяного шкафа. Полки и вешалки справа – одежда старой дамы, полки и вешалки слева – одежда мужа. Рядышком, как их кровати.

– Достаньте мне голубую блузку, вот эту, с цветами, сегодня солнечно. И бежевые брюки.

– Может, еще светло-голубой шарф? – предложила Манель.

– Нет, слишком в тон с блузкой. Лучше оранжевый. А для Эме достаньте джинсы. Он их не любит, знаю, но он в них выглядит моложе. С белой рубашкой будет самое то. И еще возьмите ему светло-серый жилет, он вечно мерзнет.