фарфорово-хрупкого, обросшего белыми волосками старушечьего подбородка. Бабушка ела сосредоточенно, как ребёнок, и японец вздохнул от переполнившего его умиротворения.

– А теперь, девонька, спинку мне почеши, – икнув, попросила слепая.

– Т-тикусё!! – Игараси даже хрипло хохотнул – на плече у неё было скопление родинок, вместе они образовали иероглиф огня.

– Изанами, а ведь я тебя больше не боюсь, – хитро шепнул он старухе по-японски. – Ты совсем не страшная.

– Вот и я говорю. Меня вчера лазарем лечили, да толку что, – откликнулась слепая. – Жить не живу и помирать не помираю. Похоронное платье моё моль съела ещё в позапрошлом году… Правее почеши… Под лопаткой…

   Вечером к нему снова пришла Света, и пенка снова была прохладной на его коже, а женские руки – тёплыми.

– Трудновато вам, наверное, в чужой стране, – сказала Света. – Всё не так, всё не по-вашему. Я бы не смогла.

– Когда первый раз в Москву приехал, прочитал “ЗООПАРК” над воротами и подумал, что это парк номер триста, – сказал японец. – Ну надо же, я удивился, в Москве столько парков!

   Игараси-сан и Света дружно расхохотались. Он – дробно и заразительно, обнажая красивые зубы цвета слоновой кости, она – поблескивая золотой фиксой и вытирая слёзы.

– Ой не могу! Парк номер триста! А я вот недавно что учудила… Поставила утюг на полку холодильника – вместо шкафа!

– А у меня будильник однажды вместо шести утра зазвонил в три ночи, – не уступил ей Игараси.

– И??

– Я встал, оделся, позавтракал и пошёл на работу.

   Они опять расхохотались.

– А у меня палец… смотрите, как выворачивается… никто так не умеет, – продолжила весёлое соревнование Света.

  «А я целых две минуты не дышать могу», – хотел парировать он, но сиделку позвали к больной.

– Говорят, вас в хорошую больницу переводят? – спросила Света напоследок.

– Нет. Я уже здоров. И у меня здесь командировка важная.

– Ну и ладушки! До завтра тогда?

– Да-да! Аригато, Света-сан, – радостно поблагодарил он.

   И вот лежит весь перемазанный зелёнкой маленький японец под фикусом в коридоре районной больницы в никому не известном городке Т. в стране незапирающихся дверей. Столько здесь этих аномальных дверей – с ума сойти. Его кровать находится на очень бойком месте: мимо стремительными ангелами проносятся медсёстры с капельницами в руках, прогуливаются ватаги бодрых бабок в байковых халатах, шмыгают на слабых ногах всерьёз захворавшие мужики в тельняшках и подгузниках. Но японец засыпает всё крепче.

   И начинает он видеть сон – будто кто-то строит лестницу на самое небо.

– Неси раствор, краску давай, балки тащи! – раздаются крики из-под облаков. – Вася, а иди-ка ты…

   Это беглые попугаи в небесах кричат, улыбается Игараси-сан.

   Баю-баюшки баю, не ложись ты на краю,

   Придёт серенький волчок, он ухватит

за бочок

   И потащит во лесок. Под ракитовый кусток

   На вершину Ёсино, где идет все время снег,

   Где за каменным мостом видно пики Миканэ,

   Говорят, что ночи там ягод тутовых черней.

   Тин-тон-тен… Завтра будет день.

      ЛЕНА ШОАЛЬ

   Я с грохотом вытащила из кухонного шкафчика доску и пошарила по столу в поисках деревянной держалки для ножей. Какая беспомощность… За это время можно было не только слепить сэндвич, но и съесть его, запивая чаем, и журнальчик пролистнуть, и даже чашку за собой вымыть.

   И тут меня схватили за плечи.

– Кто здесь? – закричала я.

   Глупый вопрос – дома только мы с Гавриченко находились. Никиток был у свекрови.

– Сто раз тебя просила! – я лягнула мужа.

   Ошалев, он закрылся руками.

– Заяц, ты что?

– Ничего!

   Мне стало стыдно за свою несдержанность, но я все равно докричала.

– Не трогай меня за шею! Не люблю я этого!

   Он не обиделся. Только кивнул на кухонный беспорядок:

– Шаришь тут, как сомнамбула.

   С Гавриченко вообще легко. Хотя всякое у нас бывало, разводиться даже как-то собирались.

   Я съела добытый с таким трудом сэндвич и стала собираться.

– В магазин съезжу! Скоро не жди! – предупредила я мужа, застегивая молнию на сапоге. Он поддержал меня за локоть.

– Ты так и не сказала, почему с закрытыми глазами по квартире ходишь.

– Да… представить захотела… как слепым живется.

   Мы постояли перед распахнутой дверью, оценивая весомость произнесенного. Муж набрал дыхания для следующего вопроса, но я его опередила:

– Пока! – и выскользнула за дверь.

   В трамвае я прочитала на своем билетике рекламу: «Кукольный театр «Лена Шоаль» – и мимолетно подумала: «Никитка, что ли, сводить?»

   Сзади меня болтали девушка и парень. Он был к ней неравнодушен. А она, судя по голосу – вся из себя приезжая и целеустремленная – без конца упоминала какого-то Егорова. Через пять минут мне стало ясно, что обладатель японского джипа и любимец компаний Егоров интересует её больше всех мужчин на свете.

   Я обернулась. Они оказались похожими на парочку с картины «Иван-царевич на сером волке». Девица – ангел во плоти. Но я порадовалась за её спутника, что эта сосредоточенная хищница не за ним охотится. «Мир звуков всё-таки честнее… Господи, только не дай мне ослепнуть!” – спохватилась я.

   Весело позванивая, трамвай промчался сквозь аллейку и снова вылетел на оживленную улицу. Разговор про Егорова закончился – парень и девушка вышли. На остановке они задели склонившуюся над урной бомжиху с рюкзаком и двумя пакетами. Отругав их, тётка полезла в вагон.

– Поак-куратней! Не к-картошку везешь! – крикнула она водителю, когда мы тронулись, и рухнула рядом со мной.

   Я задержала дыхание, потом осторожно потянула носом, готовясь пересесть подальше. Бомжиха зашелестела пакетами, достала из них какую-то снедь, зачавкала. На пальце ее красовался массивный перстень.

   И тут моя соседка закашлялась и, умоляюще выпучив глаза, показала на свою спину. Она подавилась. Я несколько раз крепко ударила её.

– Б-благодарю, – тётка вытерла скомканным платочком свои глаза и рот. Скорее всего, она была не бомжихой, а просто молодой пенсионеркой, собирательницей бутылок…

   Я отвернулась к окну и снова стала думать о вчерашнем телефонном разговоре. «Извините, не мое дело, но кроме вас, у него ведь совсем никого…» – сердобольная душа говорила о моем отце, которого я не видела двадцать лет и еще столько же не собираюсь видеть. Пусть помирает в темноте и одиночестве. Я только не понимаю, как он – при его-то характере – смог бросить нас с мамой.

   Как сейчас себя вижу – прыгаю перед ним по лесной дорожке, возле меня с исступленным нежным пением