Я тоже взглянул на отчима и в очередной раз задался вопросом: что он думает о жене, оставившей фамилию другого мужчины?

Я задавался этим вопросом еще в детстве, когда ребята в школе спрашивали, почему я Томас Форсит, а не Томас Каури.

— Мой отец мистер Форсит, — отвечал я им.

— Тогда почему твоя мама не миссис Форсит? — Хороший вопрос, и ответить на него я был не в состоянии.

Миссис Джозефин Каури была урожденной мисс Джейн Браун, а теперь, по закону, должна была именоваться миссис Дерек Филипс, хотя тот, кто осмеливался назвать ее так, непременно превращался во врага. Впервые выйдя замуж в семнадцать, Джозефин Каури верховодила в семье в каждом из трех браков, и не случайно удалось ей сохранить родительский дом после двух разводов. По взгляду, которым она одарила отчима за столом, я понял — возможно, в самом скором времени ее адвокат, большой спец по разводам, услышит очередной телефонный звонок. И путь мистеру Дереку Филипсу в дом и конюшни Каури будет заказан.

Какое-то время мы ели молча, прикончили запеканку с курицей и овощами, которую еще с утра заботливо приготовила приходящая домработница мамы и которая почти весь день томилась в духовке на медленном огне. К счастью, еды хватило на всех, в том числе и для незваного гостя.

Но я не сдержался и сделал еще один заход.

— Так Фармацевт побежит на «Золотой кубок»?

На миг показалось, что отчим сейчас лягнет меня под столом ногой — такая злоба сверкнула в его взгляде. Мать отреагировала более сдержанно.

— Там видно будет, — повторила она слова майора из Министерства обороны. — Все зависит от того, как он будет чувствовать себя с утра. Больше пока ничего не могу сказать.

— Так, выходит, его еще не привезли? — спросил я вопреки сдержанному намеку заткнуться.

— Нет, — не вдаваясь в объяснения, ответила она.

— И тебе придется ехать к нему? — не унимался я.

— Да, прямо с утра и поеду, — быстро ответила она. — Посмотреть, как он там и что. — Она тяжело вздохнула. — Нельзя ли оставить эту тему? Пожалуйста!

Пришлось оставить, я ведь тоже не каменный. Есть пределы радости, которую может извлечь человек при виде страданий другого, а она страдала, это было очевидно. Я не привык видеть мать в таком состоянии, ведь эта женщина всегда умела контролировать свои эмоции. В подобное состояние она умела вгонять других, кого угодно, только не себя.

Словом, как и говорил Ян Норланд, здесь происходило что-то странное.

* * *

Перед тем как лечь спать, я решил прогуляться. Так я делал на протяжении всей жизни и не собирался менять привычек из-за потери ноги.

Я походил по саду, потом свернул на тропинку к конюшням, выложенную бетонными плитами. Камеры слежения мигнули огоньками, когда я оказался в поле их зрения, но, похоже, всем было плевать, и тревоги никто не поднял. Ведь здесь никто не стоял на карауле и часовые отсутствовали.

И вообще, за все то время, что я отсутствовал, изменилось немногое. Деревья немного выросли, а кустарник у задней части дома больше не походил на непролазные джунгли, каким я его запомнил. Возможно, из-за зимы.

Ребенком мне страшно нравилось играть в этих густых зарослях. Я строил там шалаши, воображал себя путешественником и искателем приключений, готов был часами лежать в засаде с игрушечным ружьем наготове, подстерегая невидимого врага.

Здесь немногое изменилось, зато сильно изменился я сам.

Я стоял на холоде и в темноте, глубоко затягиваясь сигаретой, прикрывая горящий кончик сложенной чашечкой ладонью, чтоб не было видно. Никто, конечно, за мной не подглядывал, просто в силу привычки.

Вообще-то я не считал себя заядлым курильщиком и не сделал ни одной затяжки, пока не попал на войну в Ираке. Там для меня все изменилось. Почему-то угроза заполучить рак легких в будущем казалась сущей ерундой в сравнении с риском оказаться с простреленной головой.

В Афганистане же, похоже, дымили все. Это помогало контролировать страх, унять дрожь в руке, расслабиться, потому как холодное пиво, равно как и любой другой алкогольный напиток, были для нас под строжайшим запретом. Еще хорошо, что не баловался опиумом в отличие от местных. Это тоже запрещалось командованием.

Я привалился к углу дома и глубоко затянулся, чувствуя знакомое возбуждение по мере того, как никотин проникал в кровь и вместе с ее током доставлялся в мозг. Найти хорошую сигаретку и спокойно подымить всласть в госпитале нелегко, но здесь я снова был сам себе хозяин и наслаждался свободой.

В окне комнаты прямо у меня над головой зажегся свет.

— Какого черта он сюда приперся? Только этого нам сейчас не хватало! — Мать говорила громко, во весь голос.

— Да тише ты! Еще услышит. — А это отчим.

— Да ничего он не услышит, — гаркнула она в ответ. — Вышел на улицу.

— Послушай, Джозефин, — сердито произнес отчим, — вся эта чертова деревня услышит, как ты тут разоряешься.

«Удивительно, что он говорит с ней таким тоном, — подумал я. — Возможно, он вовсе не такая уж мямля, как я считал». Дошло до того, что мать послушалась, понизила голос, и они продолжали переговариваться, только уже тише. Кипя от раздражения, я пытался уловить хоть слово в этом невнятном бормотании и простоял под окном достаточно долго в надежде, что они снова разойдутся и перейдут на повышенные тона.

Но этого, к сожалению, не случилось, и вот свет в окне погас.

Я отвернул рукав кожаной куртки, прикрывавший часы. Светящиеся стрелки показывали, что сейчас только половина одиннадцатого. Ну, ясное дело, тренеры лошадей ложатся спать рано, как пациенты в больнице, даже по вечерам в субботу. Но я уже не был пациентом, и мне нравилось стоять в прохладной темноте, наблюдать и слушать.

Я всегда чувствовал себя в темноте совершенно нормально и не понимал тех людей, которые ее боятся. Единственное, наверное, за что стоит благодарить мать. Еще когда я был совсем маленьким, она сумела настоять, чтоб я спал с выключенным ночником и плотно притворенной дверью. С той поры тьма стала мне другом.

Итак, я тихо стоял и прислушивался к ночным звукам.

Где-то в отдалении играла музыка, танцевальная, ритмичная, тум-тум-тум, и звуки эти были отчетливо слышны в неподвижном воздухе. Наверное, у кого-то вечеринка. Машина проехала по дороге мимо нашего дома, и я видел, как два красных огонька миновали улицу, поднялись на холм и вскоре исчезли из виду.

Еще показалось, что я слышал лису, высокий захлебывающийся звук, похожий на лай, но не был уверен. Может, и не лиса вовсе, а барсук. Эх, были бы сейчас под рукой армейские очки с системой ночного виденья, а еще лучше — полный набор со шлемом, биноклем и рацией.

Я прикурил еще одну сигарету, и вспышка спички на миг ослепила меня в чернильной темноте. Там, в Афганистане, у меня была прикольная зажигалка, с помощью которой можно было прикурить в полной темноте. И во время эвакуации я, понятное дело, ее лишился. Вообще, все мое имущество, которым я владел в Афганистане, было потеряно.