Дома, конечно, питерец пьет чай, очень горячий, чтобы согреться — потому что у него малокровие, батареи всю зиму холодные, электронагреватель сперли молдавские водопроводчики, приходившие чинить батареи, и вообще есть нечего, потому что жена-стерва не хочет готовить (муж-поэт не хочет зарабатывать). А москвич — тот дома пьет водку. Потому что он тоже живой человек и выпить ему хочется.

В давние времена Москва очень часто страдала и портилась от пожаров. А Петербург чуть попозже, но все равно в давние времена, страдал и портился от наводнений. С тех пор многое изменилось, в Москве завелись пожарные, в Питере — водолазы, так что еще ничего, жить можно. Но климат, вот в чем пакость, остался прежним. То, что для москвича — ливень, для питерца — изморось. То, что для питерца засуха, для москвича опять же — изморось. Так что если, скажем, москвич приезжает в Петербург, он сразу заболевает насморком. Потому что ему кажется, что кругом очень мокро. Москвич спит на сырых простынях, укрывается сырым одеялом, вытирает лицо сырым полотенцем, пьет сырую воду, ест сырые завтраки, пока, наконец, в одно прекрасное полнолунье не приходят сырые болотные черти и не утаскивают его с собой. Они немножко мучают москвича и обидно над ним шутят, но потом отпускают. И понимает он, что это — хорошо! Постель уже не кажется ему сырой, полотенце — влажным, молоко — излишне жидким. Это с ним произошла акклиматизация и он уже больше не москвич, а питерец. Когда питерец приезжает в Москву, ему наоборот становится очень сухо и он заболевает кашлем. У него сохнут волосы, сохнет кожа, чай, поставленный около компьютера, высыхает за 2 дня, и сам питерец тоже сохнет, чахнет, но сдохнуть ему не дают, так как из недр земли в самое темное новолуние вылезают страшные Сушеные Рыбы, глумятся над питерцем три дня и три ночи в заброшенном сухом бассейне, а затем выпускают, и ему уже не кажется, что все вокруг сухое и ломкое. Это значит, что он теперь стал москвичом и мэр Лужков может смело ставить ему в паспорт штамп о прописке. Когда Сушеных Рыб научат брать взятки, они и сами будут такой штамп ставить. Прямо хвостами.

Когда Москва создалась из глины, стало понятно, что всё в ней надо как-то называть. Лепил-то ее Юрий Долгорукий без чертежей и предварительных графиков, по вдохновению, потому что руки у него были долгие, а глины подходящей вокруг было хоть завались. «Хочу, чтобы стало много всего!» — воскликнул Юрий. И стало всего много — по слову его. И пришлось это великое множество всего как-то называть.

Долгорукий за словом в карман не лез. У него и карманов-то не было: зачем человеку карманы, когда у него руки такие долгие, всё равно ведь в карманы не поместятся. Пошел он тогда за названиями к будущим своим боярам (а тогда они были еще не бояре, а просто люди, как все остальные). Те посовещались минуту, попросили помощь клуба и звонок другу, а потом и говорят: «Было нам видение. Назови-ка ты то, что вылепил, Большой Золотой Супергород!» «Хорошо придумано! — сказал Юрий Долгорукий. — Только слов многовато. Я их потомкам лучше завещаю!»

И ушел, радостно посвистывая. А советчиков своих многомудрых назначил боярами, в награду за то, что они для потомков такую клёвую штуку придумали, будет, что в наследство, помимо самого города (пока еще безымянного), оставить. Потом, конечно, как все правители, оказавшиеся в безвыходных ситуациях, Юрий Долгорукий пошел в народ. А народ ему и говорит: «Раньше это место Москвой называлось, мы привыкли уже. Давай оставим, как есть?» «Четко! — обрадовался тот. — А теперь для улиц давайте варианты накидывайте!» Народ накидал варианты: Солянка да Варварка, Петровка да Покровка. Ну и так далее. С тех пор в Москве так и повелось: что не по-народному названо, то именуется гордым составным именем — Большое Золотое Суперчто-то.

С Питером было сложнее: всех креативных бояр креативно казнил Иван Грозный, прочие же пребывали в депрессии по случаю отстрижения бород, а народ безмолвствовал (чтобы как бы чего не вышло). И пришлось Петру называть город самому. Позвал он в помощь иностранных послов. Те притащили по словечку из закромов родины, каждый — своей. Кронверк, равелин, першпектива, ну и так далее. У одного посла слов при себе не оказалось — онемел от восхищения при виде града Петрова, так он не растерялся, выудил из кармана горстку цифр. А у другого при себе даже цифр не случилось, а были только линии. Но Петр не осерчал, а принял и эти дары с благодарностью и украсил Васильевский остров номерными линиями. Когда иностранцы закончились, а неназванные места в городе еще остались, Петр свистнул своих верных друзей-собутыльников, и пировали они 3 дня и 3 ночи, и таких названий напридумывали в священном своем безумии, что стыдливая дева история донесла до нас отнюдь не все из них. С тех пор так в Питере и повелось: которые названия не иностранные — те такие, что не всякая история вынесет. Эта история, к примеру, решила от их перечисления воздержаться. Но вы вполне можете найти их сами: на карте или прямо в городе. Опытные краеведы рекомендуют начинать с Дороги на Турухтанные острова.

Вообще-то москвич и питерец болеть не любят — а кто любит, спрашивается? Москвич — потому что это же так обидно — валяться дома с градусником подмышкой и грелкой на голове, когда другие заняты делом — каким угодно, даже пусть написанием скучных отчетов. Всё-таки даже самый скучный отчет в мониторе лучше, чем самая веселая грелка на голове. Питерец не любит болеть, потому что всё равно о нём никто не позаботится, а если никто о тебе не заботится — то какой смысл болеть? И всё-таки иногда болезнь хватает их своими трясущимися кривыми жгутиками…

Москвич до последнего надеется, что он не болен. Продолжая надеяться, находит ближайшую к дому платную поликлинику. Записывается на прием. Вызывает такси. В кабинете у врача ведет себя непочтительно: во-первых, за свои деньги он собирается оторваться по полной. Во-вторых, доктор явно перестраховывается.

— Зачем вы выписываете мне больничный? — сердится москвич, — Я разве просил больничный? Нет. Я просил осмотреть меня и сказать, что я здоров.