Утроив бдительность, Вероника зорко следила теперь, все ли на местах. Временами ей приходилось шипеть: «Да замолчите же!», временами — дергать за руки, так и норовящие ткнуть пальцем в особо ценный экспонат. Помочь присматривать за детьми было некому: Карпова, по-видимому, поглощенная личной жизнью, в этот раз прийти не смогла.

Однако в целом все шло без особых происшествий. Наиболее дисциплинированная часть класса послушно отбывала нужный срок перед каждым стендом, слушая старушку экскурсовода и иногда даже задавая вопросы — судя по ее довольному виду, не совсем нелепые. «Запомнить, кто нормально себя ведет! — мимоходом отмечала Вероника. — На уроке задать устный отзыв об экскурсии… поставить в журнал…»

Правда, менее организованная часть учащихся уже неудержимо рассыпалась по залу и свободно общалась с искусством, время от времени фыркая: «Глянь, Ксюха, тут такой секс!» или вполголоса восклицая потрясенно: «Ни фига себе подсвечник! Таким убить можно — правда ж, Вероника Захаровна?» Однако Вероника Захаровна только посылала в ответ красноречивые взгляды либо тихонько грозила кулаком, из последних сил дожидаясь конца культмассовой процедуры.

…Неожиданность случилась с ней в тот момент, когда остатки наиболее добросовестной части седьмого «Б» переместились к стенду «Средние века и раннее Возрождение. Итальянская школа».

Постояв вместе с ними некоторое время, она вдруг поежилась, явственно почувствовав на себе чей-то взгляд.

Встревоженно оглянулась. Две смотрительницы беседовали у входа; никаких других посетителей, кроме детей, не было видно. Так откуда же взялось неуютное ощущение ЧУЖОГО ВНИМАНИЯ?

Она еще раз огляделась…

И тут-то встретилась глазами с женщиной.

Эта женщина в диковинных одеждах, сидящая у окна, по-видимому, давно уже разглядывала ее с противоположного конца зала, снисходительно улыбаясь самыми уголками губ. Но улыбка не производила впечатления насмешки — скорее выражала дружелюбный вопрос, что-то вроде «Ну, как ты там, бедняжка? Все прыгаешь? Суетишься?» Будто школьная подружка или любимая тетка, по-свойски посмеиваясь, расспрашивала ее о жизни. Вероника шагнула навстречу и тоже неуверенно улыбнулась. Она даже не сразу поняла, что женщина эта изображена на картине. Лицо ее мягко выступало из коричневатого мрака, лучились чуть прищуренные янтарно-карие глаза, рука в узком красновато-золотистом рукаве словно просвечивалась солнечным лучом из окна. А пейзаж позади, за этим стрельчатым окном, рисовался карамельно-красивым: с горами, подернутыми дымкой, с голубой рекой в живописных изгибах, с рассыпанными по зелени белыми, серо-желтыми и розоватыми домиками. И — удивительное дело! — Веронике вдруг показалось, что где-то она видела точно этот же самый пейзаж!

Экскурсия двинулась дальше, а она осталась на прежнем месте, будто околдованная портретом.

Пленительная мечта о нездешнем покое, несуетливой жизни в солнечном краю среди виноградных лоз и плеска волн вдруг овладела ею. Подробно и пристально, с ревнивым укором рассматривала она даму на картине — ибо то была, без сомнения, знатная дама. Пышные волосы поддерживала жемчужная сетка, вышивка золотом вилась по краю высокого ворота пунцового бархатного платья…

Наконец взгляд ее упал на табличку внизу.

Угловатые, чуть косые буквы сообщали: «Неизв. художник. Портрет донны Вероники. Флоренция».

…Вечером того же дня она ни с того ни с сего вдруг принялась себя жалеть.

Вдруг вспомнилось, как в детстве тетя Женя покупала ей воздушные шарики и шоколадные медали, а однажды подарила два одинаковых платья, поменьше и побольше — розовое и салатное, оба с белыми воротничками и со смешным рисунком из белых глазастых пуговиц. В одном из них, салатном, она ездила летом в лагерь, и все девчонки завистливо косились на это платье и просили примерить, и каждой оно шло — такое вот было счастливое. Им было тогда по тринадцать, и числились они во втором отряде. Отряду этому несказанно повезло: назначенная туда довольно пожилая и с виду ничем не примечательная воспитательница Марина Николаевна, как оказалось, не ведала ни страха воды, ни трепета перед начальством, а потому завела преступный обычай тайком ходить купаться не к общему лягушатнику, а через горы на дикий берег. И там, полулежа на выгоревшей полосатой подстилке, невозмутимо наблюдала, как весь отряд ее с визгом и хохотом барахтается до посинения. И по сию пору для Вероники оставалось тайной: как решалась она на такое? Почему, вместо того чтобы метаться по берегу с криками «Вернитесь!» и «Не заплывайте далеко!», с мечтательной улыбкой на бледном лице вглядывалась в морскую даль и гряды плывущих облаков?

Однако именно в тот год Вероника научилась плавать, кожа ее покрылась ровным золотистым загаром, и по вечерам на массовке темноглазый мальчик из первого отряда смотрел на нее с другого края танцплощадки, не решаясь пригласить танцевать.

И что же, что осталось от всего этого?

И куда же оно делось?

Тети Жени давно нет — она ушла тихо, деликатно, как и все всегда делала в жизни. И теперь кажется — не досказала ей чего-то самого-самого главного… Хотя скорее всего это как раз она, Вероника, ее не дослушала. Потому что как раз тогда все завертелось, засверкало фейерверком: свадьба, новая жизнь, взрослость, потом ребенок, новое жилье, опять новые заботы и радости, и она все ждала в упоении чего-то нового, небывалого… А в квартирке тети Жени было всегда так тихо, мерно тикали на стене часы, и знакомые с детства вещи — зеленый вышитый коврик с ланями над кроватью, пластмассовый стаканчик с карандашами на столе, семейство слоников на комоде — будто дремали на своих местах.

И вот уже настал ее черед покупать дочерям счастливые платья. Потому что у нее нет сестры Жени…

Но кто же поведет их через горы к морю, если не найдется теперь и второй Марины Николаевны?

Кто не побоится отпустить их в свободное плавание?

Неужто придется на это отважиться ей самой, Веронике?

Да ведь она сама не плавала сто лет. Не плавала, не танцевала и даже, кажется, не смеялась… Точно, сто лет она не хохотала до слез!

А еще она старается теперь пореже смотреть в зеркало: тридцать шесть лет, а дают сорок — морщины и живот; да и лицо, даже дети говорят, не слишком чтобы… ну, не светится умом, как пишут в книгах… И на работе ни в грош не ставят — ну и правильно, поделом, вечно она опаздывает, на уроках дисциплины никакой, не умеет толком даже прикрикнуть на учеников, не то что на родных детей… а муж и не замечает даже, когда на ней новая блузка.

Хорош портрет донны Вероники!

Смешно: вся-то разница в ударении — у той дамы с картины, конечно, на «о» — ну и плюс-минус несколько веков.

И где же после этого, спрашивается, справедливость?!

А все-таки забавно: впервые за всю свою жизнь Вероника встретила тезку в музее, на картине неизвестного художника!

И кстати говоря, по взгляду этой тезки было похоже, что и ей любопытно взглянуть на ту, которая спустя века носила ее имя.