— Я не выдвигал предположений о том, что какая-то раса — низшая или высшая. Тогда как именно это служит основополагающим определением…

— Дон, ты меня не слушаешь. Представь себя на месте одного из своих студентов, который приехал… ну там я не знаю, неважно… допустим, из Индии. Или у него родители из Индии. Ты ни на минуту не можешь забыть, какого цвета твоя кожа и что из этого вытекает. Тебя вечно спрашивают: «Ты откуда?» — даже когда это вообще не имеет значения. Ты делаешь что-нибудь хорошее или что-нибудь плохое — и к этому обязательно приплетут тот факт, что ты индиец. Может, ты учишься на врача, и после всех твоих трудов кто-нибудь, чью жизнь ты спасаешь, подумает: «Лучше бы это был белый доктор». И ты будешь знать, что он это думает. — Рози сделала паузу и рассмеялась. — Ну ладно. Ты, может, и не будешь знать.

— Ты имеешь в виду, что я причинил студентам страдания, напомнив им о чем-то, что… раздражает их?

— Я просто говорю, что ты добавил тяжести к их… ну, бремени. Они приходят в аудиторию, чтобы изучить особенности болезни Хантингтона. И вдруг лектор заставляет их сообщить, какой они расы. Если они не захотят в это играть, сразу будет заметно. Я знаю, когда ты ходил на эти курсы, вас там выстраивали в ряд по уровню опытности. Но когда строишь людей по чему-то такому… проблематичному… это совсем другое дело. Представь, если бы… Даже пример не могу подобрать.

Но я мог. Мой учитель начальных классов оценивал наш почерк, выстроив нас в ряд случайным образом и затем делая сопоставления. После каждого из них я продвигался все дальше и дальше, пока не достигал своей неизбежной позиции — в «худшем» конце ряда. Я не стыдился своего почерка. И я никогда не жаловался на этот метод оценки, который, несомненно, являлся и удобным, и точным.

Однако меня это раздражало. Как когда меня «случайно» толкали, выбивая из рук учебники, или как когда вытряхивали карандаши и ручки из моего пенала, или чертили что-нибудь в моей тетради, или мешали мне обедать, или передразнивали мою манеру разговаривать или мою походку, или смеялись над моими попытками попасть по мячу, или придумывали мне кличку, или как когда я становился мишенью учительского остроумия. Так накапливались напоминания о том, что я не являюсь «нормальным». И что я не вписываюсь в среду.

— Пример не требуется, — произнес я.

— Дон? Это Нил Уоррен, учитель Хадсона.

— Какие-то проблемы?

У меня сразу же возникла мысль: Хадсон не захватил с собой какую-то критически важную принадлежность для снежной экскурсии. Школа заранее предоставила список вещей, которые надо взять, однако между Хадсоном и Рози имела место довольно продолжительная дискуссия о том, как надлежит упомянутый список трактовать. Хадсон опорожнил ящики своего комода в четыре большие сумки, однако Рози удалось свести их число к одной. Возможно, она по ошибке пренебрегла чем-то существенным.

— Боюсь, что да. Хадсон… немного сорвался.

У меня ушло несколько секунд на то, чтобы правильно интерпретировать утверждение мистера Уоррена. Глагол «сорвался», используемый в контексте похода по снежному склону, может восприниматься по-разному.

— Ему не понравились лыжные ботинки… Слушайте, сейчас у него все нормально, просто он ни в какую не хочет идти на лыжах. А у нас нет ресурсов, чтобы присматривать за ним, если он не с группой. Боюсь, кому-то придется его забрать.

Я уже направлялся к машине.

GPS-навигатор сообщил, что путь до горного курорта должен занять три часа восемнадцать минут. Я отправил Рози сообщение, чтобы объяснить ситуацию: «Кризис с Хадсоном. Уехал в снежную зону».

В отсутствие детализированной информации я мало что мог сделать в смысле планирования своих действий. Учитель Хадсона мог употребить слово «сорвался» применительно к самым разным эмоциональным ситуациям — от гнева на бессмысленное правило до почти полной утраты контроля, которую я иногда переживал в детстве и значительно реже — во взрослом состоянии (за те тринадцать лет, четыре месяца и три дня, прошедшие с того момента, как я познакомился с Рози, это произошло со мной лишь однажды). У самого Хадсона за последние месяцы случилось дома несколько подобных эпизодов, но все они были благополучно разрешены посредством специального тайм-аут-протокола.

Я счел, что моя задача состоит в том, чтобы заверить мистера Уоррена: в краткосрочной перспективе едва ли возможен рецидив, если только обстоятельства, спровоцировавшие такую реакцию, устранены. Я вспомнил, что мистер Уоррен — человек приблизительно моего возраста. Вследствие привычки, от которой мне, как выяснилось, трудно отказаться, я также прикинул его индекс массы тела: двадцать пять. Я не мог мысленно представить его лицо. Казалось, на вводной вечерней беседе с родителями ребенка (то есть с нами) он держался вполне дружелюбно, однако я знал по опыту, что поверхностные суждения родителей об учителях их детей зачастую грешат неточностью.

Справившись со всеми поворотами извилистой дороги к курорту, я припарковался на месте, обозначенном как «только для экстренных случаев», — к сожалению, не заметив блокирующую тумбу, скрытую под снегом. Впрочем, урон, понесенный передней частью «порше» Фила, оказался чисто символическим. Мы пользовались этим автомобилем на условиях «постоянного проката», поскольку отец Рози осознал, что для него разумнее приобрести новую «тойоту», нежели водить и поддерживать в рабочем состоянии старое транспортное средство, чья конструкция, судя по всему, не основывалась ни на каких разумных принципах. Я отправил профессору Лоуренс текстовое сообщение, где объяснил, что в силу чрезвычайной семейной ситуации не смогу посетить сегодняшние слушания.

Рози уже успела прислать множество голосовых и текстовых сообщений, хотя в данном случае вполне было бы достаточно одного из ее посланий, состоящего из трех компонентов: «Какого хрена, что творится? У Хадсона все в порядке? Позвони СЕЙЧАС ЖЕ».

Собственно, Рози желала узнать информацию, получить которую мне мешал тот факт, что я находился в процессе телефонного общения с ней. Я объяснил ей это.

— Ты уверен, что мне не надо приезжать? — спросила она. В устной беседе считается невежливой фраза «Смотри предыдущий ответ», так что я повторил его:

— Сначала мне требуется оценить ситуацию.

— Ты должен был мне позвонить. Ты ничего важного не пропускаешь? О, черт, черт, черт.

— Слушания в дисциплинарной комиссии отложены. Я позвоню, как только в моем распоряжении будет больше информации по проблеме Хадсона.

Один из сотрудников лыжной школы указал мне, где найти Хадсона. Последний сидел на скамейке и читал «Марсианина». Я не уловил в нем никаких признаков огорчения. Рядом с Хадсоном находилась худая беловолосая девочка приблизительного его возраста, по моей оценке — альбинос. Она была в темных очках и ела батончик «сникерс».

— Что произошло? — спросил я у Хадсона.

— Мне нужно домой. И ей. — Он указал на свою компаньонку, которая извлекла из ушей наушники-вкладыши.