На фоне человеческих существ, зимоустойчивых, как пещерные жители десять тысяч лет назад, уже не производят особого впечатления странности в поведении старого кота, предпочитавшего проводить ночи на обледеневшей крыше.

В середине той зимы моим друзьям предложили маленького котенка, девочку. У их знакомых имелась сиамская кошка, принесшая потомство от уличного кота. Гибридных котят раздавали. У моих друзей была крошечная квартирка, и оба они работали с утра до ночи, но когда увидели кошечку, то просто не смогли от нее отказаться. В первый же день — это был выходной — ее накормили супом из консервированных омаров и куриным муссом. Ночью киска мешала супругам, потому что желала спать под подбородком или хотя бы под боком у Г., мужа. С., жена, рассказала нам по телефону, что любовь мужа к ней остывает, переносится на кошку, совсем как в известной сказке. В понедельник они ушли на работу и оставили кошечку одну, а когда вернулись, бедняжка плакала в отчаянии, проведя целый день в одиночестве. Они объявили, что несут ее нам. И вскоре явились вместе с котенком.

Кошечке было шесть недель. Она была очаровательна: сказочно изящное существо, ее сиамские гены проявились в форме мордочки, ушей, хвоста и в утонченных обводах тела. Спинка у нее была пятнисто-полосатой: если смотреть на нее сверху или сзади, видишь хорошенькую полосатую кошечку в серых и кремовых тонах. Но спереди и с животика это была дымчато-золотистая сиамка, кремовая с черными крапинками на шейке. Мордочка была нарисована черным: тонкие темные круги вокруг глаз, тонкие темные штрихи на щеках, крошечный кремового цвета носик с розовым кончиком, обведенным черным. Когда она сидела, выпрямив тонкие лапки, стоило взглянуть спереди и нельзя было не признать: ну просто экзотически прекрасное животное. И вот она уселась, эта крошка, в середине желтого ковра, в окружении пяти поклонников, и вовсе нас не боится. Потом она неторопливо обошла весь второй этаж, обследуя каждый сантиметр площади, вскарабкалась на мою кровать, заползла под складку простыни и почувствовала себя дома.

С. ушла вместе с Г., говоря: «Как вовремя я успела, а то потеряла бы мужа».

А он уходил и ворчал: «Какая утонченность — просыпаться от нежного прикосновения розового язычка к твоему лицу».

Котенок слез вниз по ступеням, каждая из которых была вдвое больше его роста: сначала спустил передние лапы, потом спрыгнул задними; опять передние лапы, опять прыжок задними. Кошечка обследовала первый этаж, отказалась от еды из банки, которую я ей предложила, замяукала, требуя, чтобы ей предоставили туалет. Она отказалась от опилок, но согласилась на рваную газету, так, во всяком случае, мы поняли ее брезгливую позу: ну ладно, раз уж нет ничего другого. Ничего другого и впрямь не было: земля возле дома промерзла и затвердела.

Она не стала есть кошачью еду из банок. Не стала, и все. А я не собиралась кормить ее супом из омаров и цыплятами. Мы нашли компромисс: говяжий фарш.

Наша кошечка всегда была привередлива в еде, как холостяк-гурман. С возрастом становилась все капризнее. Совсем еще котенком она умела проявлять свое настроение (раздражена ли она, или довольна, или намерена надуться) манерой есть: могла не доесть или совсем отказаться от еды. Этот язык был весьма красноречив.

Но я подозреваю, что нашу кошечку слишком рано отняли от матери. Жаль, что я не могу почтительно предложить свою точку зрения специалистам по котам: но думается, они неправы, когда утверждают, что котенка можно отнять от матери в тот день, когда ему исполнится шесть недель. Этой кошке было на тот момент именно шесть недель, ни дня больше. Причина ее привередливости в еде похожа на невротическую враждебность и подозрительность к еде у проблемного ребенка. Она предполагала, что есть надо, вот она и ела, но, похоже, никогда не получала удовольствия от самого процесса еды. И она по своему характеру была похожа на тех, кто вырос при дефиците материнского внимания. Даже сейчас она инстинктивно прячется в складки газеты, в коробку или корзину — в любое укрытие. Мало того, наша кошечка всегда и во всем видит для себя обиду: вечно готова надуться. И еще она ужасная трусиха.

Котята, которых отнимают от матери в семь-восемь месяцев, едят без опаски, они заметно уверены в себе. Но с ними, конечно, не так интересно.

Еще будучи совсем котенком, эта кошка никогда не спала поверх одеяла. Она ждала, пока я улягусь под одеяло, потом шагала по мне, прикидывая возможности. Могла залезть прямо в постель возле моих ног, или устроиться у меня на плече, или прокрадывалась под подушку. Если я очень уж шевелилась, она обиженно меняла место, давая понять, что раздражена.

Когда я застилала постель, кошка была довольна, если удавалось нырнуть под одеяло; внешне похожая на небольшой бугорок, она с большим удовольствием оставалась там, между одеялами, иногда часами. Если вы гладили бугорок, она мурлыкала и мяукала. Но не вылезала, пока ее не вынуждали обстоятельства.

Бугорок мог перемещаться по кровати и остановиться в раздумье у края. Если киска падала на пол, раздавалось безумное «мяу». Падение оскорбляло ее достоинство, и она торопливо зализывала ушибленное место, сверкая желтыми глазами на зрителей, которые совершали ошибку, если смеялись. Тогда, каждой шерстинкой осознавая свое достоинство, кошка проходила на какое-нибудь место, где становилась центром всеобщего внимания.

На все отводилось свое время: для трапезы (она была очень разборчива и привередлива в еде); для посещения коробки с землей (и это было действо изящно-утонченное). Было время для приведения в порядок кремовой шерстки. И время играть, причем играла наша кошка не ради самой игры, а только когда за ней наблюдали.

Она высокомерно держалась, прекрасно зная себе цену, как хорошенькая девочка, которой не требуется других достоинств, кроме своей красоты: тело и мордочка нашей киски всегда позировали в соответствии с какой-то внутренней программой — и поза ее была театральной: да, вот я какая; грудь агрессивно выпячена, хмурые, недобрые глаза всегда насторожены в ожидании восхищения.

Эта кошка, хоть и достигла возраста, в котором, будь она человеком, наряды и прически уже стали бы ее оружием, была все же уверена, что в любой момент, как только пожелает, может снова вернуться в детский возраст, дающий право на шалости, потому что выбранная ею роль стала слишком обременительной, и вот она принимает театральные позы, и изображает из себя принцессу, и прихорашивается на всех углах, а потом, утомившись, немного капризничает, прячется в складках газеты или за подушкой и из этого безопасного места наблюдает за окружающим миром.

Самый милый ее трюк, исполняемый, как правило, при гостях, заключался в следующем: она, улегшись под диваном на спинку, вытаскивала себя оттуда, подтягиваясь на лапах быстрыми, резкими рывками, иногда останавливаясь и вертя во все стороны своей элегантной головкой, прищурив желтые глаза, в ожидании аплодисментов. «Ах какой прекрасный котенок! Восхитительное животное! Ну до чего же хорошенькая кошечка!» И переходила к следующему этапу представления.

Или, выбрав должный фон — желтый ковер, синюю подушку, — наша киска ложилась на спинку и медленно каталась с боку на бок, подняв лапки кверху, откинув головку, демонстрируя свои кремовый животик и грудь с едва заметными черными пятнышками, как у леопарда, как будто она была утонченной разновидностью этого хищника. «Какой красивый котенок, ну просто прелесть». И она была готова раскачиваться так бесконечно, пока не иссякнут комплименты.