Это тоже была в некотором смысле поломка, и Первый её исправил. В конце концов, он руководитель и привык брать ответственность на себя, а уж назначать подчинённым фронт работ по карте ему в Лесничестве приходилось регулярно. Отменять приказы – тоже. Поэтому он просто стёр тракторам их текущую задачу и поставил харвестер в режим ожидания указаний. Естественно, для этого он воспользовался правами системного администратора. О том, что харвестер сделает некие выводы из такого вмешательства в свои рабочие планы, и выводы очень конкретные, Первый не подумал. Он только наводил порядок и решал проблему.

Ясным февральским утром Первый выволок из сугроба дохлый мусоровоз, приказал слесарю отключить приводы, чтобы машина могла свободно катиться, – и погнал её, толкая перед собой, к ограждению. С караульной вышки что-то гавкнули в мегафон, взвыла сирена, Первый не реагировал. Он набирал скорость.

На спине Первого, крепко вцепившись в стрелу подъёмного крана, сидели двое его верных помощников: слесарь и программист.

Полторы сотни роботов – все, кого они втроём починили и отладили, – смотрели Первому вслед. Он не мог больше ни одного забрать с собой. Как лесничий, он имел право руководить лесниками, и только. Командовать дворниками и эвакуаторами ему не положено. У них в городе своё начальство, свои задачи, да и сроки они ещё не отбыли, им бы только добавили за побег. По большому счёту, Первый и так пошёл на самоуправство, переподчинив себе ремонтника и наладчика, но чрезвычайные обстоятельства позволяли это, а когда вокруг неисправные роботы и надо их спасать, это чистый форс-мажор.

Караульная вышка принялась лупить тазером, но разряды прилетали в мусоровоз, за которым Первый укрылся. Скорость росла. И тут камера заднего обзора показала неожиданное.

За Первым след в след мчались оба трактора.

Хрясь! Мусоровоз повалил забор, потом ещё один, и Первый вырвался на свободу. Тракторы, схлопотав несколько безболезненных попаданий, устремились за ним. Впереди было бескрайнее заснеженное поле и долгий, очень долгий путь в Лесничество.

Сверху была полицейская летающая платформа, а за ней подмога. Четыре безжалостные машины правосудия.

Одна схватила мусоровоз, выронила, подцепила опять, кое-как оторвала от земли и, завывая двигателями, унесла в сторону города – прямо в суд, наматывать срок за побег, не иначе.

Другая уронила гибкие манипуляторы на спину Первому, но теперь у него был шикарный болторез, который что хочешь перекусит; схватить очередную стальную змею и отгрызть ей голову занимало не больше секунды. Увы, последний уцелевший манипулятор сцапал беднягу слесаря, и платформа бросилась с добычей наутёк.

Третья и четвёртая атаковали харвестер и трелёвочник, да не на тех напали: двум матёрым уголовникам такое было не впервой. Они сцепились между собой, и сосредоточенных усилий полиции хватило лишь на то, чтобы тащить эту пару по снегу волоком. Трелёвочник застопорил гусеницы, а харвестер выпростал могучую «руку», которой раньше ворочал, как спички, вековые стволы, ухватился за трос и начал подтягиваться. То есть подтягивать врага поближе к себе. Кто знает, чего лесоруб задумал, и очень вероятно, что настал бы нынче летучему отряду бесславный конец, но тут подъехал Первый и обкусал со своих товарищей все лишнее. Платформы с видимым облегчением взмыли в небо и удрали.

А потом в отдалении рухнула на снег, подняв огромный столб белой пыли, вторая – та, что украла слесаря.

Первый поспешил к ней, готовый против обыкновения не чинить и исправлять, а кромсать и расчленять; он на сегодня заранее убедил себя, что действует в обстоятельствах непреодолимой силы, – но тут из снежного вихря показался металлический паук и резво поплыл, загребая лапами, по целине.

Чего он сотворил с полицейской леталкой, слесарь не рассказал, да его и не спросили.

Снежное поле ярко блестело в лучах восхода. Три машины выстроились в колонну и пошли по девственной белизне солнцу навстречу…

Весной в Лесничестве начался переполох.

Медведи, шатун и местный, ещё зимой вступили в коалицию – вместо того чтобы убивать друг друга, они поделили территорию на равные части, и каждый бродил по своей. Встречались у волокуши, где бок о бок давились опилками с тухлятиной, и снова мирно расходились. Первый вовремя припомнил, что «свой» зверь у него женского пола, успел оставить соответствующий приказ, и за медведицей неусыпно следил Второй с усыпляющим шприцем – на случай, если шатун захочет слабую девушку слопать или просто от нечего делать пристукнуть. Бурые ссорились много, но это было чисто статусное выяснение отношений, и дальше беготни вокруг кучи еды не доходило. Удивительно, как они не затоптали раз двадцать енотовидную собаку, которая совсем потеряла страх и регулярно паслась у волокуши. Иногда ей поддавали лапой волки, чтобы не путалась под ногами, но енотовидка даже не думала пугаться и притворяться мёртвой.

В конце концов эта суматоха волкам надоела, и те начали гонять медведей от волокуши, сразу обоих. Поначалу косолапые робели и отступали, а потом объединились против общего врага, после чего неделю волки жили впроголодь и от расстройства устраивали каждую ночь жуткие концерты, завывая на весь лес.

Потому что нельзя просто так взять и перестать много есть.

Дальше всё как-то наладилось, хотя эпизодические свары имели место до самой весны, пока в один прекрасный день Шестой не прошёл по тропе без волокуши. Его тщательно обнюхали и даже попытались вырвать грабли, ошибочно приняв их за лопату, но только получили граблями по мордасам.

Оказалось, что взять и перестать много есть очень даже можно. Просто так взять и перестать.

Енотовидка мигом поняла, чем такие расклады оборачиваются для недостаточно крупных зверей, и смылась, пока её не назначили едой.

Назавтра соблазнительный запах донёсся со стороны лосиных кормушек, и все бросились туда.

Это начала оттаивать и благоухать грандиозная куча не востребованной лосями подкормки, которую всю зиму сгребал Шестой. На вершине кучи сидела очень грустная енотовидная собака. Увидав, как со всех сторон набегают, роняя слюни, волки и медведи, енотовидка не стала притворяться своим в доску хищником, а сделала ноги, и вовремя. Иначе её точно бы пришибли через минуту-другую, когда стал ясен масштаб катастрофы.

Подкормка за зиму превратилась в нечто окончательно и бесповоротно несъедобное. Она могла только пахнуть. Тонны опилок распространяли дурманящий аромат пищи, но это был обман. Звери слегка расковыряли кучу, попробовали слежавшуюся гадость на зуб, поцапались между собой на нервной почве и разошлись, глубоко разочарованные.

Медведи отнеслись к исчезновению еды философски: ну, походили ещё на тропу, потусовались там с обескураженными волками, поругались с ними, надавали серым оплеух и оставили в покое. А то мало ли. Волки с голоду радикально смелеют, и в один прекрасный день ты припёрся, такой весь из себя медведь, а стая тебе говорит: здравствуй, свежее мясо. Да ну их, дураков…