западную живопись, и даже ученики нашей провинциальной средней школы знали работы Ван Гога, Гогена, Сезанна, Ренуара и других – главным образом по фоторепродукциям. Я тоже повидал немало цветных снимков с картин Ван Гога, заинтересовался его манерой, считал примечательной свежесть колорита, но мне и в голову не приходило видеть на его полотнах обакэ.

– А вот это тогда что? Тоже обакэ?

Я взял с полки альбом Модильяни и показал Такэити для примера одну из обнаженных фигур с кожей цвета жженого сякудо – старинного сплава меди с золотом.

– Шикарно! – Такэити восхищенно вытаращил глаза. – Похоже на адского привратника с конской головой.

– Значит, и это обакэ, да?

– Вот бы и мне уметь так рисовать обакэ!

Чем сильнее нервозность тех, чей страх перед человеческими существами так нездоров, что они аж горят желанием своими глазами видеть ёкаев[2] все более жуткого вида, тем легче они пугаются и тем чаще молят о том, чтобы каждая буря грянула как можно сильнее: в таком душевном состоянии художники, натерпевшись от обакэ, называемых людьми, наконец обретают веру в иллюзии, отчетливо видят ёкаев среди бела дня, в своем окружении, однако не прикрываются шутовством или еще чем-нибудь, а стараются передать увиденное, как могут, – и, как верно сказал Такэити, дерзают «рисовать обакэ». Вот что меня ждет, вот мои будущие друзья, думал я, чуть не плача от возбуждения.

– И я буду рисовать. Рисовать обакэ. Рисовать адского привратника с конской головой, – сказал я Такэити почему-то хриплым шепотом.

Еще с начальной школы мне нравилось и рисовать, и разглядывать рисунки. Но в отличие от моих забавных сочинений, нарисованное мной не пользовалось успехом у одноклассников. Я никогда, ни в малейшей степени, не доверял людскому мнению, собственные сочинения были для меня не чем иным, как приветственным обращением шута, приводящим в восторг учителей сначала в начальной, потом в средней школе, не представляя интереса для меня самого, и лишь когда я рисовал (но не мангу или что-нибудь в том же роде), в изображение предмета я вкладывал пусть и незрелые, но старания самоучки. Школьные тетради для рисования были нудными, рисунки учителя – паршивыми, и мне самостоятельно приходилось совершенно бессистемно пробовать всевозможные способы выражения, до каких только удавалось додуматься. В средней школе у меня появились все принадлежности для масляной живописи, но рисунки, за образец стиля для которых я брал импрессионистов, получались плоскими и невыразительными, как аппликации из разноцветной бумаги, и казались безнадежно бездарными. А слова Такэити заставили меня осознать, что мой подход к живописи был в корне ошибочным. Приторно-сладко и глупо пытаться в милой манере изображать то, что считается милым. Вот мастера – те посредством субъективного восприятия создавали красоту из обыденных мелочей и не скрывали интереса даже к тошнотворному уродству, целиком отдаваясь радостям самовыражения, иначе говоря, нисколько не полагались на чужие мнения, и я, узнав от Такэити изначальный секрет искусства живописи, попробовал взяться за автопортрет, пряча его от посетительниц женского пола.

Получилась картина настолько ужасающая, что она ошарашила даже меня. Однако это было именно оно, мое истинное «я», которое я отчаянно прятал как можно глубже, внешне жизнерадостный, улыбающийся сам и вызывающий улыбки у других, и хотя я на самом деле носил в душе этот мрак и втайне, обреченно утверждал его, все же свой портрет не показал никому, кроме Такэити. Мне не хотелось терпеть вспышку внезапной бдительности, если будет замечено мрачное дно моей клоунады; вместе с тем я боялся, что мое истинное «я» не распознают и сочтут новой выходкой шута, и этот страх сделаться посмешищем был особенно мучителен, так что я сразу убрал свой портрет в самую глубину стенного шкафа.

На рисовании в школе я хранил в тайне «технику стиля обакэ» и, как раньше, придерживался красивой и посредственной манеры.

Только Такэити я без опасений демонстрировал свое уже давно уязвленное самолюбие и спокойно показал очередной автопортрет, за который удостоился множества похвал, а когда нарисовал еще два-три оба- кэ, услышал от Такэити второе пророчество: «Быть тебе великим рисовальщиком».

«На тебя точно западут» и «быть тебе великим рисовальщиком» – с этими двумя пророчествами недоумка Такэити, словно запечатленными у меня на лбу, я вскоре отправился в Токио.

Мне хотелось поступить в художественную школу, но отец давно решил, что я продолжу образование и в будущем стану чиновником, и я, получив этот приказ и не сумев возразить ни словом, безвольно подчинился. За четыре года охладев к школе с сакурами у моря, я не стал переходить в класс пятого года обучения, и после того как закончил четвертый, сдал экзамен в старшие классы токийской школы, выдержал его и сразу окунулся в жизнь ученического общежития, спасовал перед грязью и грубостью нравов, где о шутовстве не могло быть и речи, раздобыл у врача справку с диагнозом «инфильтративные изменения легких» и тут же перебрался из общежития в городской дом отца, в квартал Сакураги района Уэно. К стадной жизни я был попросту не приспособлен. Меня передергивало от одних только выражений вроде «молодой задор» или «гордость юности», я вообще не мог, так сказать, сохранять приверженность «духу школы». И классы, и общежитие казались подобием свалки извращенных плотских желаний, здесь не имело смысла демонстрировать мое почти идеальное шутовство.

Когда отец не участвовал в парламентских сессиях, в столице он проводил от силы одну-две недели в месяц, и во время его отлучек в довольно просторном доме оставалось лишь три человека – пожилая пара слуг и я; иногда я прогуливал занятия, но до осмотра достопримечательностей Токио мне не было дела (похоже, я так и закончу свои дни, не увидев ни храм Мэйдзи, ни бронзовую статую Кусуноки Масасигэ, ни могилы сорока семи ронинов в храме Сэнгакудзи), и я сидел целыми днями дома: то читал, то рисовал. Пока отец находился в столице, я каждое утро торопливо уходил из дома, но направлялся в район Хонго Сэндаги, в частную студию к мастеру западной живописи Синтаро Ясуда, где по три-четыре часа учился делать наброски. После того как я сбежал из общежития, у меня возникло отчетливое и, возможно, предвзятое ощущение, будто я, даже посещая занятия, нахожусь на особом положении вольнослушателя, и чем дольше я ходил на них, тем сильнее тяготился. Пройдя начальную, среднюю и перейдя в старшую школу, я так и не понял, что такое любовь к альма-матер. И ни разу не попытался хотя бы выучить гимн школы.

Спустя некоторое время один из учеников той же частной студии познакомил меня со спиртным,