собственную комнату и собственный садик. Бедняжка Клер проводит летние каникулы в кемпинге, а богачи живут в гостинице или у себя на даче. Бедняжка Клер сосет фруктовый лед и смотрит на корабли. Бедняжка Клер, у нее нет денег купить себе куртку Chevignon, свитер Poivre blanc и кроссовки Nike, как у всех… Она ест всякую дрянь из Ed l’Épicier или Aldi[7], а у буржуев печеньице “Пепито”, муссы-хренусы…

– И хнык-хнык-хнык, и хнык-хнык-хнык, – укачивал он меня под конец. – Какая несправедливость. Но ведь тебе нечего завидовать Полю и строить из себя Плаксу Миртл…

А потом звучно чмокал меня в лоб.

Но на сей раз он сдержался, разговор на том и кончился. Может, почувствовал, что это уже слишком. Может, заметил, что я вот-вот заплачу. С этим он никогда не справлялся. С моей возбудимостью, с моей чувствилкой, как он выражался. Притом что чаще всего, наоборот, упрекал меня в замкнутости. В итоге я сказала, что, если ночевка его так раздражает, пусть завтра вместе с детьми возвращается домой. В конце концов, их присутствие требуется только на погребении. Со всем остальным я прекрасно разберусь сама.

В кармане завибрировал телефон. Янн. Он думает обо мне. Целует меня там, и там, и еще там. Желает удачи на завтра. На миг мне захотелось запереться в ванной и поласкать себя, думая о нем. Но для этого я слишком дохлая. И чтобы спать, тоже слишком дохлая. Это ничего не значит, знаю, но я чувствовала, что это выше моих сил – раздеться, натянуть ночную рубашку, приподнять одеяло, отпихнуть тело Стефана, услышать его ворчание, ощутить, как его руки хватают меня за задницу или за грудь, пока он тут же не уснет снова. Ждать, когда наконец навалится сон. Невыносимо. Проснуться слишком рано, не отдохнув. Легче застрелиться. Я знала, что все так будет. Как могло быть иначе? Папа умер. Поль все-таки появился, и какая-то часть меня была рада, но другая опасалась последствий. В отличие от мамы, похоже ни секунды не сомневавшейся, что он приедет, я не особо на это рассчитывала. Сейчас он, наверное, уже у себя в спальне. Я не слышала скрипа ступенек, но он наверняка постарался подняться без шума, как когда жил здесь и умел быть неслышным и легким, как кошка; он и правда всегда напускал на себя этакий кошачий вид, тоже отстаивал свою независимость и позволял приближаться к себе, только если сам захочет.

Я решила проверить, вышла в коридор. Под дверью комнаты Антуана виднелась полоска света. Тоже не спит. Небось опять все обсасывает. Годами только и делает, что обсасывает. Каждый раз, когда мы с ним виделись, он бухтел про Поля, но, оказавшись с ним рядом, что случалось редко, – в последние годы все реже, за чашкой кофе или за обедом между деловыми встречами, где-нибудь в парижском бистро, когда Поль спохватывался, что у него есть не только сестра, но и брат, потому что я ему напоминала, – Антуан сдувался и уходил от разговора. Мы говорили о чем-нибудь другом. Чаще всего о пустяках: быстро вспоминали отработанные рефлексы, старые штучки, вечные шуточки, и этого хватало, чтобы создать иллюзию. Чтобы убедить себя – связь не порвалась. Самое большее – поистерлась, но это неизбежно: мы уже давно не жили под одной крышей, наши пути разошлись, мы вращались в разной среде. Для матери, кстати, это было загадкой: как трое детей, выросших в одной семье, получивших одно и то же образование, хорошее или нет, неважно, наверно, им с отцом не всё удалось, далеко не всё, она понимает, но, в конце концов, они делали, что могли, это же у всех так, правда? – каждый в жизни делает, что может, из своей собственной она вынесла этот главный урок, жизнь учит скромности, и слава богу, – но как дети оказались настолько непохожи? Я качала головой с огорченной миной. Нет, я тоже не понимала, что произошло, как так получилось, и ни разу не возразила, что каждого из нас в конечном счете воспитывали немного по-разному. Нет. Одинакового детства у нас не было. Даже у нас с Полем. Потому что я была девочка. Потому что я была старшая. И у меня никогда не было случая хоть на миг подумать о том, чтобы свернуть с прямого пути.

Я подошла к спальне Поля. Дверь приоткрыта, в комнате полумрак. Никого. Постель безупречна – так ее застилать умеет только мама и, наверное, некоторые солдаты. Я включила свет. На стуле у соснового письменного стола терпеливо ждала дорожная сумка. На спинке висел вельветовый пиджак, синий свитер и шарф с бахромой. Я подумала, неужто он собирается все это завтра надеть; когда он приехал, я сразу обратила внимание на его голубые джинсы с дырками на коленях. Я осмотрела всю комнату в поисках чехла для костюма, вешалки с черным пиджаком, скромной рубашкой и темными брюками, но ничего такого не нашла. Села на кровать. Взглянула на постеры и фотографии на стенах. Как же папа орал. Не затем он убивался, клеил обои, чтобы их увешали нашими дурацкими певцами и фильмами. И вообще черт-те что, этот скотч все изгадит, эта дрянь вечно отклеивается и дерет все вокруг. Я легла. И вдруг подумала о детях. О том, что я собираюсь с ними сотворить. Развод. Жизнь на два дома. Неделю со Стефаном, неделю со мной. Да и то в лучшем случае. Если Стефан не заартачится. Не поведет себя как мудак. Ирис еще совсем маленькая. Я закрыла глаза. И провалилась в сон, несмотря на лампочку на потолке.

Сцена вторая

Антуан

Окно я оставил приоткрытым. Мама, к счастью, спала. Она бы разворчалась. Тем более она отопление включила. Оправдывалась: “Брат у тебя такой мерзляк”, когда я заметил, что погода еще теплая не по сезону. Невероятно. Ни на секунду не усомнилась, что он явится. И, как всегда, вокруг него хлопотала. После всего, что он учинил. Но так было всегда. Вечно о нем надо было заботиться. Ограждать его. Прощать. Поль, он такой хрупкий. Поль, он такой уязвимый. У Поля такие перепады настроения. Как же она меня достала. Фак, а я что? А Клер? А она сама? Мы что, все железобетонные?

До меня доносились их голоса. Не все слышно, но, как обычно, все вертится вокруг Поля. А тебе понравился мой фильм? А тебе нравится мой пуп? А мое эго? Скажи, ты любишь мое эго? Любишь, когда я мешаю вас с дерьмом? Иногда я уже сам не знал, что ненавижу в нем больше всего. Его эгоцентризм, жестокость хищника.