Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отделении была всего одна двухместная палата, куда на пустовавшую койку положили Зоряну. Вторая, редкий случай, тоже была свободна. Векшин сел рядом с Зоряной, проверил пульс, давление, спросил, как она себя чувствует, услышал в ответ знакомое «всэ гаразд». Знал он, что скоро, когда начнет отходить новокаин, не всё будет гаразд, предупредил сестру, чтобы минут через двадцать ввела ей обезболивающее. А сейчас выслушал, стараясь не выказать, до чего это ему приятно, Зорянины комплименты, как хорошо и быстро сделал он операцию, благодарила она судьбу, что познакомилась с ним, вовремя вспомнила о нём и приехала сюда. И повторила, что от этих клятых москалей ничего хорошего ждать не приходится. Особенно, когда узнают её украинскую фамилию. Не время сейчас было возражать ей, что-то доказывать, сказал лишь, что она не права, украинских фамилий здесь пруд пруди и какое вообще это может иметь значение. Но тема эта, видать, была для Зоряны очень чувствительной, потому что она, всегда такая скупая на эмоции, вдруг сильно возбудилась, завелась, на скулах проступили красные пятна. Поразилась его, «пусть не обижается доктор», слепоте и наивности. Неужели не разумеет он, что не от хорошей жизни появилось тут столько носителей украинских фамилий, что москали ссылали их сюда с незапамятных времен, а уж сталинские выродки просто задались целью истребить. Неужели не знает, не помнит он об устроенном ими в Украине смертельном голодоморе, о том, сколько ещё миллионов сгинуло в вагонах для перевозки скота от голода и болезней, как выбрасывали их потом в этих гиблых, диких, негожих для нормальной человеческой жизни краях, женщин, детей, стариков. Лютой зимой, в чистом поле, за сотни километров от ближайшего человеческого жилья, обрекая на медленную и мучительную смерть. Как сделали они из Украины свою прислужницу, унижая где и как только можно, высасывают из неё все соки, грабят без зазрения совести. Даже во время войны, и она тому свидетель, старались они, чтобы погибло как можно больше украинцев, прятались, сволочи, за их спинами…
Векшин растерялся. И от неожиданности, и от опасной её откровенности, пусть и приняла она его за «своего», и от очевидной несправедливости её обвинений, и, более всего, от безудержной, выплескивавшейся наружу ненависти, звучавшей в каждом её слове. Ему и раньше доводилось встречать оголтелых националистов, да и было их, вообще-то, во Львове не так уж мало, но столь яростного, непримиримого, видел впервые. Ближе всего была мысль, что это какая-то неадекватная послеоперационная реакция, хоть и не вводили Зоряну в общий наркоз. Если бы. Если бы не бандеровский тризуб под левым её плечом. Слишком долго прожил он на украинском западе, и не только нагляделся и наслушался, всякого хватало, чтобы не понять, откуда и куда дует ветер. А если и были у него какие-либо иллюзии – наивность, как посчитала Зоряна, – то шесть лет институтской учёбы позаботились, чтобы от них следа не осталось. Одна из не последних причин, отчего предпочел он Восточно-Сибирскую дорогу. И был он не маленьким мальчиком, в шестой или седьмой класс уже ходил, когда последние оуновцы, ратники Степана Бандеры покинули свои схроны.
Ощутил он к ней после пламенного этого монолога чувство неприязни, настроился почти враждебно? Если и так, то самую малость. Потому ещё, может, что слышал сейчас её оговоры в такой дали от этих схронов. И как вообще относиться к этой непостижимой разноглазой женщине, в которой столько всего сплелось? К женщине, которая геройски воевала с гитлеровцами. И которая хладнокровно целилась в голову идущему по коридору человеку с заложенными за спину руками. Которую он только что оперировал. Не жизнь ей, конечно, спасал, но всё-таки. Как сейчас должен был себя повести? И почему вообще должен он к ней как-то относиться вне связки врач-больная, кто и какой бы она ни была. Решение напрашивалось самое разумное. В конце концов, человек она для него случайный, через неделю снимет он ей швы, выпишется она – и никогда они больше не пересекутся. У неё своя жизнь, у него своя. А если хочет он ещё немного понаблюдать за ней, чтобы убедиться в успешности операции, не обязательно сидеть возле неё. Встал, сказал, что нельзя ей волноваться, нужно отдохнуть, это для неё сейчас важней всего остального. Скоро придёт сестра, сделает ей укол, чтобы боли не донимали и быстрей она заснула.
Зоряна потускнела, спросила, уходит ли он сейчас домой. Векшин ответил, что немного побудет – надо пройтись по палатам, сделать запись в операционном журнале. Она, того заметней краснея, попросила, чтобы он, если такая возможность есть у него, побыл ещё немного, что-то ей не по себе. Векшин успокоил её, сказал, что сегодня ночью дежурит хорошая, внимательная постовая сестра, и если, упаси Господь, появится в том надобность, его сразу же к ней позовут. А затем произошло совсем уж для него неожиданное: спросила она, не презирает ли он её из-за работы, которой она занимается. Векшин задержался у двери, уклончиво ответил, что не ему её судить, к тому же должен ведь кто-то и эту работу выполнять, пол её тут ни при чём.
– Но я ведь вижу, – хмурилась она. – Вы ко мне вдруг переменились. Если не из-за этого, тогда из-за чего? Вам не нравится, что я не люблю москалей?
Векшин, хоть и решил, что не станет затевать с ней дискуссии, всё-таки не удержался, сказал, что да, не нравится, тут же добавил, что никак это не влияет на их нынешние отношения, равно как и то, где и кем она работает.
– Но я ведь вижу, – повторила она. – Значит, вы против того, о чём я говорила. – И после недолгой паузы: – Значит, извините, вы не настоящий украинец.
– Значит, не настоящий, – завершил эту никому не нужную полемику Векшин, открывая дверь.
– Да погодите вы! – приподнялась она. – Ну ещё пять