— Он спрашивает, будете ли вы обедать здесь, — повторила за ним трактирщица.

— Нам будет спокойнее в моей комнате, — ответил судья Данвер. — Но мне бы не хотелось причинять вам излишнее беспокойство.

— Ну, что вы! Это честь для нас.

Бенедикт Караш д’Отан уже встал из-за стола.

В сопровождении Коломбана, несшего поднос с дымящимися тарелками, они поднялись в комнату судьи. Ударом ноги паренек захлопнул дверь.

— Я сделал рисунок! — гордо объявил он. — Можно вам показать?

— Попозже, — ответил иезуит.

Надув губы, мальчик начал накрывать на стол, аккуратно расставляя столовые приборы и бормоча при этом себе под нос название каждого предмета. Наконец он воскликнул:

— Готово!

— Можешь идти, — отпустил его Караш д’Отан и повернулся к судье. — Ну, что вы скажете о суде Миранжа? Как вам понравилось искусство де Ла Барелля? Его манера загонять в угол перепуганную жертву? Настоящий мастер. Он рос и воспитывался при дворе бургундских принцев, он вам про это обязательно расскажет… Канэном он крутит, как хочет. И это правда. А тем временем народ страдает. Вас направил сюда король?

— Королевский совет, — уточнил Жаспар Данвер, не вдаваясь в подробности. Он никак не отреагировал на подобную попытку сближения, испытывая естественное недоверие к священникам со светскими манерами. Презрение Караш д’Отана к охоте на ведьм вовсе не означало, что он готов предпринять рискованные действия или, напротив, при необходимости избежать их.

Прежде чем приступить к трапезе, они негромко произнесли молитву. Луч солнца, пробившийся через окно, упал на стол и высветил расставленные блюда, придав им более насыщенные тона.

После обмена обычными любезностями Жаспар Данвер сказал, что должен составить донесение о вынесении неправомерных обвинительных приговоров и хотел бы собрать необходимые свидетельские показания.

К его великому удивлению, Караш д’Отан тут же предложил свою помощь.

— Я могу рассказать вам о последнем случае. О казни Барб Минар. Мне кажется, что эти идиоты вынесли ей смертный приговор только из-за ее имени[1].

— Вы хотите сказать, что…

— Женщина с бородой — пугало местного значения.

— Странно.

— Видите ли, коммуны нищают. Костры стоят дорого, поэтому их разжигают реже, чем раньше, но при большом стечении народа, которому для острастки подбрасывают эти истории о бородатой ведьме. Людям они очень нравятся.

Судья налил в кружки вина.

— Можете ли вы вспомнить казни, которые показались вам особенно страшными?

Ответом было тягостное молчание. Наконец иезуит прервал затянувшуюся паузу и с горечью в голосе произнес:

— Вам нужны жуткие истории. Такие, что могут потрясти воображение тех, кто принимает решения. Я понимаю. Обычный костер столицу не взволнует…

Жаспар Данвер снова наполнил кружки.

— Однажды я и в самом деле был свидетелем страшной казни… Это случилось перед постом. Точнее, в первый день поста. Направляясь в Дижон, я проезжал через Миньо и там, на заполненной народом площади, вдруг увидел двухметровый костер. На нем стояли семь несчастных, шесть женщин и юноша лет шестнадцати или семнадцати. Я спешился и тогда заметил у подножия костра троих связанных детей. Кто-то сказал мне, что это были дети Магдален Дюгран, одной из приговоренных к смерти. У старшей девочки, которой исполнилось не больше десяти или двенадцати лет, на голове была надета митра. Один из офицеров ударил в барабан, а затем зачитал постановление суда о казни. Толпа слушала его, затаив дыхание. Потом появился палач и длинным факелом поджег костер. Как только появились первые языки пламени, он подошел к детям и под одобрительные возгласы толпы принялся сечь их розгами. На старшую девочку обрушился поток оскорблений и проклятий. Я попытался образумить людей, стоявших вокруг меня, но женщины закричали, что эта девчонка — ведьмино отродье, что она наводила на младенцев порчу. Я продолжал настаивать на своем, и тогда мужчины пригрозили мне расправой. Обстановка накалялась, и вскоре я почувствовал, что мне пора уносить ноги.

Пока иезуит переводил дух, судья записывал его рассказ.

Возвращение Коломбана несколько разрядило обстановку. На принесенном им горшке с сыром лежал лист коричневатой бумаги с закрученными краями.

На сей раз мужчины склонились над листом с изображением растения. Жаспар тут же признал в нем копию своего рисунка полигонума, очень точно воспроизведенного мальчиком за исключением одной странной детали.

— Что это у тебя здесь? — пробормотал иезуит, ткнув пальцем в украшавшие полигонум закорючки в виде рогов и копыт.

Коломбан странно захихикал.

— У полигонума нет рогов, — сказал ему Жаспар Данвер.

— А у этого есть! Я их видел!

Иезуит строго посмотрел на мальчика.

— Тебе не следует говорить подобные глупости! Тебя могут обвинить в страшных грехах.

— Но я же разговариваю сейчас с вами.

— Да ведь ты нас почти не знаешь, — негромко произнес Жаспар.

— Нет, знаю. Я умею разбираться в людях с первого взгляда.

— И тем не менее, — буркнул иезуит, — я запрещаю тебе болтать всякую чушь! Ты понял меня?

Коломбан забрал рисунок и исчез за дверью, так и не признав, похоже, своей ошибки.

— Даже дети видят повсюду демонов, — тяжело вздохнул святой отец.

— Но вы же не станете отрицать, что некоторые люди одержимы.

— Я утверждаю, что людской суд не может заменить божественное правосудие. Только Господь Бог отделит зерна от плевел в Судный день, и никто другой.

— Но люди тоже хотят вершить свое правосудие. Как вы убедите их в противном?

— Я констатирую, что пыл борцов со злом угасает, когда у них кончаются деньги. Или когда они беспокоятся о собственном благополучии. Палач из Турнажа, которому надо кормить восьмерых детей, как-то пожаловался мне, что ему не заплатили за последние три казни… «Слава Богу!» — ответил я ему.

Бенедикт Караш д’Отан в волнении поднялся из-за стола.

— Мы должны положить конец этим убийствам! И вы совершенно правы, для этого нужны свидетельства. Много свидетельств! Шокирующих! Убедительных! Которые покажут: никто не выиграет от того, что нас захлестнет смертоносное безумие. В пламени костров сгорит весь мир!

Священник замолк, переполненный горечью. Жаспар Данвер смотрел на него, не скрывая своего удивления. Впечатление, которое произвел на него иезуит при первой встрече, было далеко не столь благоприятным.

Колокола звали к вечерне. Шум в трактире стал заметно громче, как будто все предметы в нем почувствовали потребность в переменах и своим перестуком отмечали каждое действие людей, усиливали каждое слово, произнесенное ими.