Птичка подозрительно молчала. Лилле задумался. Вера принялась бродить взад-вперёд и увидела на полу листок, который выронила по пути рассеянная Мохнатая Книга. Листок оказался портретом молодой Подснежницы. Она улыбалась и держала в руках голубые маки — такая красивая, что ей, наверное, было особенно страшно и горько лишиться молодости. Вера подозвала Мохнатую Книгу и вложила рисунок обратно.

— Сюда, сюда, ещё чуть-чуть, — указывала Птичка, куда лучше подогнать домомобиль.

Это было довольно громоздкое, длинное устройство. Подснежник очень гордился своим изобретением: на домомо, как его ласково называли хозяева, за день можно было проехать столько же, сколько на обычной машине. Вместо бензина его заправляли растопленным снегом, а фары сверкали не электрическим, а солнечным светом. К тому же и управлять им — одно удовольствие: никакого встречного движения, крутых поворотов и прочих опасностей. Руль у домомо был не справа и не слева, а посередине. Огромный такой руль, как два обычных, и весь увитый каким-то ярким растением. Внутри домомо — настоящая большая комната с диваном, столом, резным шкафчиком, набитым снежным вареньем, орехами и сушёными грибами.

— Забавная конструкция, — оценил Лилле.

— И не пахнет бензином, — заметила Птичка. Лилле, конечно, не помещался внутри, поэтому ему пришлось взбираться на крышу домомо по лесенке, которую Подснежники специально для этого принесли из гаража. Все четверо помогли Лилле залезть на крышу и хорошенько привязали его верёвками, чтобы случайно не свалился.

— Всё же это лучше, чем мешать всем на улице Беллинсгаузена, — вздохнул Лилле и свесил голову так, чтобы видеть и слышать происходящее внутри. Вера по-домашнему расположилась на диване, Птичка села на спинку стула и стала раскачиваться. Подснежница возилась с содержимым резного шкафчика, а Подснежник уже сидел на пружинистом стуле за рулём и готовился нажать на педаль.

— Ну что же, счастливого нам пути! — радостно произнесла Птичка.

Синий, разукрашенный белыми снежинками домомо запыхтел, зарычал и медленно сдвинулся с места.

Между салоном и местом водителя было голубоватое стекло, и никто не смел [мешать Подснежнику во время движения. Вера встала с дивана, уткнулась носом в это стекло и внимательно всё рассмотрела. Пружинистое сиденье было покрыто синим бархатом. Под ногами — зелёный ковер. Сама кабина была обита светлым плюшем: летом он был прохладным, а зимой — тёплым.

«Я тоже хочу порулить», — мелькнула у Веры мысль, но Подснежница взяла её за руку и отвела от стекла:

— Он ни с кем не разговаривает в дороге. И может очень разозлиться, если заметит, что за ним наблюдают.

— А долго нам ехать? Сколько нам ехать? — волновалась Птичка.

— Всего ничего! — ответила Подснежница. — Люди по своим дорогам могут за два дня доехать. Я слышала, что и меньше. Мы — тем более. Нам надо торопиться.

— Что это за местность? — никак не могла успокоиться Птичка.

— Район реки Кола, — объяснила Подснежница. — На этот раз Подснежник решил не делать остановок в пути. Когда там, наверху, наступит ночь, мы доберёмся до Петербурга.

— А откуда вы знаете, что теперь день? — удивилась Вера.

— По цветам на моем платье: утром они распускаются, к вечеру собираются в бутоны. А вот ещё у Подснежника пуговицы интересные: ночью на них появляется луна, а днём — солнце.

Примерно через каждые пять километров с потолка падали цветные ленты — зелёные, красные, голубые…

— Что это такое? — спросил Лилле: ленты щекотали ему нос.

— Опознавательные знаки, — сказала Подснежница. — Мы привязали их к дверям, чтобы сразу было видно: выход — здесь.

— Вот так мы и будем выбираться отсюда? — волновался Лилле: с его ростом всё казалось таким сложным!

— Как попали сюда, так и выберетесь, — засмеялась Подснежница.

Лилле больше не задавал вопросов: он уснул. Птичка тоже задремала. А Вере не спалось. Подснежница угостила её чаем с пряниками и снежным вареньем. Они долго молчали, но вдруг Вера увидела, как за окнами кто-то бегает туда-сюда с лейками, вёдрами, лопатками. Вместо волос у этих непонятных существ — трава, густая, зеленая, иногда вперемежку с цветами, и тела их были зелёные, как трава. Хорошенько рассмотреть их Вера не успела: домомо ехал слишком быстро. Но ей всё же удалось заметить, что некоторые из них были не зелёными, а желтоватыми, вернее, соломенного цвета. Подснежница объяснила, что это подземные помощники. Зелёные — помоложе, а желтые — уже совсем старые и высохли, как высыхает трава. Скоро они рассыплются, превратятся в пыль. Её соберут и летом — так заведено — выпустят из коридора, чтобы она кружилась на ветру и летела к солнцу. Поэтому летом всегда так много пыли.

— Неужели каждая пылинка — это часть умершего подземного жителя? — шёпотом, чтобы не разбудить Птичку, спросила Вера.

— Нет, — тихо ответила Подснежница, — только та, которая замирает на лету в солнечном свете, и какое-то мгновение кажется, что она даже блестит. Это танец золотистой пылинки.

— А почему это происходит именно летом? Почему пылинки танцуют? Откуда взялись сами подземные помощники? Почему у них зелёные тела? — задавала Вера вопрос за вопросом.

Подснежница задумалась и медленно произнесла:

— Когда-то давно, когда мир был моложе, жила на свете Трава.

— Кто? Кто жил на свете? — вмешался Лилле: он только что проснулся, свесил голову и смотрел на Веру сонными глазами.

— Что случилось? — пробормотала спросонья Птичка. — Скажите и мне!

— Ну вот, — вздохнула Подснежница, — мы разбудили их своей болтовнёй.

— Нет, — поспешила Вера, — это не болтовня! Мы говорили о подземных помощниках… они такие странные…

— Так вот, — продолжила Подснежница — когда-то жила на свете гордая, высокая Трава. Она родилась на солнечной поляне и никогда не видела людей, зато каждый день перешёптывалась со Старым Кривым Деревом, единственным обитателем той поляны. Трава уважала Кривое Дерево за мудрость, но втайне думала, как же ей всё-таки повезло родиться именно травой, такой сочной, гибкой, такой прекрасной. Рассвет начинался для неё с мысли о собственной красоте — единственной в мире, неувядающей: в ту пору Трава была ещё слишком молодой и не знала, что на земле кроме лета, кроме рассвета и заката, кроме всего, к чему она привыкла, есть ещё и осень — время, когда растения умирают. Но однажды в конце августа Старое Кривое Дерево пожаловалось Траве: