Александра немножко посмотрела вслед своему двадцатидвухлетнему двойнику — ну, почти двойнику, — постояла на открытой веранде, с удовольствием рассматривая желтеющие верхушки берёз и стойкие хризантемы на клумбе за будкой Мони, подышала свежим осенним воздухом и вернулась в дом.

Она вернулась в дом. Вот что было в этих её поездках «на отдых» самое главное — она возвращалась домой. Никакое жильё никогда не казалось ей более родным, чем этот дом, построенный почти сто лет назад совсем не для нее. И даже не для Славки. И даже не для Славкиной бабушки. Дом был построен для большой небедной купеческой семьи. Потом в нём жили несколько семей бедных пролетариев, потом он, естественно, стал рассыпаться. Потом его обитатели почти все ушли на войну или сгинули в лагерях, потом он почти сгорел, а потом его у единственного оставшегося в живых ответственного квартиросъёмщика выменял на двухкомнатную квартиру со всеми удобствами Славкин дед, легендарный Михаил Яковлевич, царство ему небесное. Михаил Яковлевич был директором какого-то закрытого завода и членом бюро обкома партии, поэтому ему разрешили произвести такой странный и подозрительный обмен. Ведь правда подозрительно: мог бы выбить себе квартиру получше, или даже вторую — для детей, а он вместо этого свою отдал за какую-то развалюху. Никому не приходило в голову, что Михаил Яковлевич просто хочет свой дом. Родной дом. Не казённую квартиру, пусть даже и с видом на обком, а безоговорочно свой дом, который он сам сделает таким, каким захочет, и который у него никто не сумеет отобрать. И у его жены. И у его детей. И у его внуков. Говорят, Михаил Яковлевич строил, перестраивал, благоустраивал и усовершенствовал свой дом чуть ли не до последнего дня жизни. Михаил Яковлевич умер двадцать три года назад. Последние двадцать три года никто ничего в доме не перестраивал и не усовершенствовал. А дом вёл себя, как молодой, ни половицами не скрипел, ни трубами не ржавел, ни проводкой не искрил… Ещё сто лет простоит. Но даже и не это самое главное. Самое главное — это то, что Михаил Яковлевич, царство ему небесное, достиг своей цели — сделал дом безоговорочно своим для всех, кто в нём живёт. Родным. И для Александры, почти двадцать лет назад впервые поселившейся в этом доме, этот дом сразу стал родным. Сразу — и навсегда. Наверное, даже их с Максимом квартиру она не считала родной до такой степени. Нет, там ей было тоже хорошо, зачем Бога гневить… Но здесь было лучше. Поэтому она, при всём своём отвращении к любым поездкам, приезжала сюда часто. Хотя бы раз в месяц, хотя бы на пару дней. Здесь был настоящий отдых, глубокий, до самого донышка души, никакие санатории с этим не сравнятся. И работалось здесь очень хорошо.

Да, кстати, о работе. Надо разложить вещи и наконец-то посмотреть, что за нетленку она в этот раз с собой привезла. Вчера, убегая с работы, она схватила, не глядя, верхнюю папку из той стопки, которая считалась срочной. В эту стопку попадали новые романы уже более-менее известных издательству авторов. Или — не известных никому, кроме начальства. Время от времени какие-нибудь племянницы финансового директора или тётки главного юриста сочиняли что-нибудь гламурное или, напротив, концептуальное и систематическим чтением своих рукописей по телефону доводили своих родичей до такого отчаянья, что те подсовывали опусы племянниц и тёток редакторам издательства. Вот этих племянниц и тёток, будь они хоть сёстрами или бывшими одноклассницами, Александра не любила. Правда, однажды ей удалось из этого болота безумной графомании выловить тётку, которую вполне можно издавать. Но и это оказалось напрасным трудом: тётку издали, а писать она больше не стала. Стала шарахаться по всяким тусовкам с первой — и единственной — книжечкой и жаловаться всем, как безобразно мало платят в этом издательстве настоящим писателям. Уже несколько лет прошло, а она всё шарахается. И в Интернете свой сайт слепила, рассказывает всему миру о своей творческой лаборатории. Хоть бы уж эта папка оказалась не из тех, которые влезают в издательство по генеалогическому древу…

Александра разложила и развесила свои вещи, поставила на огонь чайник, убрала всё с кухонного стола, нашла в сумке свою любимую ручку и вынула наконец из ящика стола привезённую с собой папку. Отнесла её в кухню, положила на стол, устроилась в кресле поудобней и стала ждать, когда закипит чайник. Папку не открывала. Вот закипит чайник, она нальёт себе чайку, поставит чашку слева от папки, вдумчиво выберет из вазочки пару конфет, положит их справа от папки… А потом уже откроет папку. Предвкушение — вот что это было. Радостное ожидание неизвестного, как перед свиданием. Хотя никаких таких радостных ожиданий перед свиданиями Александра не помнила. И самих свиданий не помнила. Наверное, у нее просто никогда не было никаких свиданий. Или были? Нет, не помнит. Да это сейчас и не важно, сейчас важно то, что ждёт её в этой папке. Только бы не тётки-племянницы…

Чайник наконец-то закипел, чай был налит в любимую чашку, чашка поставлена — слева, конфетки выбраны и положены — справа. Предвкушение разрослось до неприличных размеров. Александра задержала дыхание и открыла папку.

Опаньки… Это даже не распечатка набора, это уже вёрстка! Это значит, кто-то уже без неё решил, что книгу обязательно надо печатать. Что могло означать одно из двух: либо в издательство каким-то ветром занесло раскрученного и очень востребованного автора, либо это всё-таки тётка-племянница. И не чья попало, а как минимум — генерального директора. Потому что уже вёрстка готова. Без всякой редакторской читки. Вот интересно: зачем ей-то вёрстку подсунули? Чтобы она грамматические ошибки правила? Ни стыда ни совести у людей… А, вот и руководство к действию к первой страничке подколото. «Шурочка Пална, посмотрите, пожалуйста, побыстрее, это обязательно пойдёт, только надо разбить на главы и название поменять. Заранее спасибо большое-большое-большое! Ю.С.» Ага, всё-таки не генеральный директор. Но жена генерального — тоже руководящая и направляющая сила. Какая там племянница у нас в авторах нынче ходит? Опять — опаньки! Нынче в авторах у нас даже не племянница, а племянник. Это уже вообще ни в какие ворота. Александра всё-таки работает на сентиментальной прозе, как это теперь туманно называется. Но всем же ясно: любовный роман, без вариантов. То есть варианты бывают, но до такой степени незначительные, что их можно смело списывать на погрешность эксперимента. Чтобы любовный роман в издательство принёс мужик — такого варианта Александре до сих пор не попадалось. Или это что-то концептуальное? Мужики очень любят писать что-нибудь концептуальное. Потому что если не концептуальное — тогда нужно придумывать сюжет, следить за смыслом, писать хотя бы грамотно и вообще представлять себе, о чём там речь идёт… Если это что-нибудь концептуальное — она читать не будет. Она лучше почитает что-нибудь из библиотеки Михаила Яковлевича. Шесть тысяч томов. Вполне можно найти сентиментальную прозу. Кажется, там и Жорж Санд была.

Александра машинально заглянула под руководство к действию, приколотое к первой странице, и увидела название: «Любовь пройдёт, когда придёт мороз». Да уж, за одно такое название рецензенты вытрут об автора ноги. И будут правы. И кто же у нас автор? Нет, совершенно незнакомое имя. Наверное, псевдоним. Прячется, зараза, понимает, что мужику писать любовные романы стыдно. Или это всё-таки не любовный? Тогда зачем его ей подсунули? Тьфу ты, по второму кругу пошло. Надо не вычислять, кто, что и почему, а просто решить: читать или не читать? Наверное, не читать.