— Я этого не знала, — смутилась Шелби. Конечно, Сьюзи служила у нее сравнительно недавно и лишь как временная помощница на лето, но Шелби уже следовало бы узнать о ней хоть что-то. Или она сейчас просто плывет по жизни, не действуя, не реагируя? Просто существуя. А к тому же жалея себя. — Значит, вам нравилось жить в маленьком городке?

— Только там и стоит жить, по-моему, мисс. Хорошие друзья, крепкие корни. Конечно, все знают, чем вы занимаетесь, это уж точно, но все и заботятся о вас. Хорошие люди, добрые друзья. Это важно. Это… это в Восточном Вапанекене настоящее, мисс. Да, так. Это настоящий мир. Как только Сьюзи получит диплом, мы тут же вернемся назад, это уж точно.

— Спасибо… э… спасибо, Джим. — Шелби вернулась на заднее сиденье.

Настоящий. Настоящий мир.

И Шелби улыбнулась первой настоящей улыбкой за долгое, долгое время.

Шелби подняла взгляд от книги. Она делала вид, что читает, с тех пор, как закончился ужин, а теперь наблюдала, как ее дядя продвигается к столу красного дерева со своим любимым жидким подкреплением в руках.

Шелби любила дядю. Он был веселый, глупый, иногда вульгарный и абсолютно возмутительный. Красивый мужчина, с копной густых серебристых волос и аккуратно подстриженной бородкой, с красными от спиртного щеками и носом, с искрящимися голубыми глазами, с проказливой улыбкой и жаждой жизни. Что-то вроде элегантного, щеголеватого Санта-Клауса под хмельком.

— Дядя Альфред?

— Да, моя любимица?

Она заколебалась, но все же спросила:

— Ты никогда не задавался вопросом, какой была бы наша жизнь, если бы мы были, . , нормальными?

Альфред Тейт облокотился о каминную полку, держа в руке бокал бренди, и уставился на племянницу.

— Определи слово «нормальный», моя милая. Шелби встала и начала ходить по комнате.

— Ну, понимаешь… нормальный. — Она раскинула руки, указывая на великолепно обставленную гостиную Тейтов, весь особняк в стиле Тюдоров, на весь их мир. — Как противоположное этому, слишком нормальному.

— О! — Дядя Альфред сделал глоток бренди. — Ты хочешь сказать — бедными, да? Честно говоря, я стараюсь не думать об этом. И на твоем месте, Шелби, тоже не стал бы. Никто не хочет видеть, как живут другие, и никто наверняка не хочет жить, как живут эти другие. Одна мысль об этом заставляет меня содрогнуться. Тебе это покажется удручающим. Можешь мне поверить.

— Я имею в виду не бедность, дядя Альфред, а то, что «настоящее». Да, Джим именно так это назвал. Настоящее. Я хочу почувствовать себя настоящей. Хочу узнать жизнь, как настоящий человек. Нормальный человек.

— Нет, не хочешь, дорогая. Я точно знаю, что настоящие люди не считают настоящей такую жизнь, какой они ее себе представляют. Говоришь, Джим? А кто, скажи на милость, этот Джим?

— Наш шофер, дядя Альфред. Ты наверняка знаешь его имя.

Он моргнул и оттолкнулся от каминной полки, выразив полное непонимание.

— А зачем мне его знать? Довольно и того, что он знает меня, знает, что должен заехать за мной, отвезти куда надо.

— Ты невыносимо высокомерен. — Шелби улыбнулась дяде.

— В этом значительная часть моего обаяния, дорогая, — усмехнулся он, салютуя племяннице бокалом. — А теперь, с твоего позволения, мне кажется, уважаемый Джим ждет меня на улице. Разве не лучше было бы для Сомертона, если бы мы называли этого человека Джеймсом? Да ладно, какая разница. Ты не помнишь, моя милая, кого я сегодня вечером сопровождаю и, Бога ради, зачем?

Шелби покачала головой.

— Миссис Оберон, дядя Альфред. На особое летнее представление оперы, поэтому ты во фраке.

— Ах да, да, пингвиний костюм. — Альфред попытался извернуться и посмотреть на себя сзади. — Тогда мне пора. Если только ты не намерена продолжить обсуждение вопроса о настоящей жизни.

— Нет, дядя Альфред. Все в порядке. Наверное, в каких-то вещах я должна разобраться сама.

Он потрепал ее по щеке.

— Блестящая идея, дорогая. Только не произноси слова «работа». Ты же Тейт, не забыла? Работа. Жуткое ругательство. Боюсь, в следующий раз ты начнешь терзать мои старческие уши такими словами, как «промышленность», «дисциплина» и — святые угодники! — «социальная справедливость».

Шелби закусила губу.

— Дядя Альфред, а разве все эти слова не начертаны на фамильном гербе Тейтов?

— Какое печальное напоминание. Эта чертова штука красуется на дурацких блейзерах Сомертона, которые он носит в яхт-клубе, что ужасно меня смущает. — Альфред искоса посмотрел на племянницу. — Какую же ты причинила мне боль, напомнив о мучительных обязанностях Тейтов. Обязанности — еще одно страшное слово. Временами ты так на меня не похожа. Интересно, Шелби, имею ли я какое-нибудь отношение к твоему рождению?

— Нет, дядя Альфред.

— Верно. А жаль. Мой брат был так похож на Сомертона, вплоть до этой ужасной ямочки на подбородке… поэтому я и ношу бородку. Понимаешь, это моя маскировка. В тебе было бы больше духа, если бы я наставил рога твоему отцу. Но я всегда терпеть не мог твою мать, упокой Господи их чопорные души.

Улыбка Шелби померкла. Не из-за его замечаний в адрес ее родителей, которые умерли больше десяти лет назад, прожив жизнь совершенно обособленно от двух своих отпрысков, а из-за слов дяди о недостатке в ней духа. Вот что огорчило Шелби.

— У меня совсем нет духа, дядя Альфред? Ты действительно так думаешь?

Альфред положил цилиндр и накидку и подошел к племяннице.

— Я так сказал? О, прости меня, дорогая. Но в последнее время ты немного хандришь, верно? Ходишь повесив голову — слава Богу, без ямочки на подбородке. Ты несчастна. Вероятно, потому что ты во всех отношениях такая порядочная и честная.

— В отличие от тебя, — печально промолвила Шелби.

— А, да. Я помню собственную юность, давно ушедшую и горько оплакиваемую. Меня выгнали из двух средних школ и трех колледжей — рекорд среди Тейтов, которым я до сих пор необыкновенно горжусь. Но я жил, дорогая, набирался опыта! Я объехал Европу, путешествовал по Америке, пожил бок о бок с простым народом, узнал все про настоящую жизнь, на которую ты так мечтательно намекала.

Сердце Шелби забилось быстрее. Мысль о приключениях дяди возбудила ее.

— Правда? Я не знала, даже не догадывалась. Ты вырвался, дядя Альфред? Порвал со всем этим, пошел своей дорогой… познавать жизнь?

— Совершенно верно, дитя мое. — Он вздохнул и снова взял свой бокал. — А затем я… остепенился. Если тебя лишают содержания в тот момент, когда ты сидишь в сломавшемся автомобиле посреди аризонской пустыни, сразу приходишь в чувство. Как я пил, как увивался за старыми дамами, имевшими слишком много семейных денег и явно злоупотреблявшими духами! И я пил снова. Да, мне есть что вспомнить.