А потом эта вот шляпа, ковбойская шляпа…

– Я бы не стала все так вот поспешно тут бросать и уезжать за границу, если бы не Ника, – сказала Руфина. – Согласись, что ее состояние здоровья… Чем это не предлог? Они не смогут нам отказать, если мы объявим, что хотим сейчас уехать – с целью лечения сестры. Например в Германию… Или в Швейцарию… Шенгенская виза нужна, и в три дня ее нам не получить… Ладно, подождем чуть больше. То, что они от нас хотели, мы выполнили. Я вон даже тест им какой-то сдала на ДНК, думала, кровь будут брать – нет, просто сунули тампон за щеку. Так просто все это у них, что… это даже пугает.

– Не бойся, – сказала Августа, – не бойся ничего, моя дорогая.

Она вытащила из вороха вещей красное платье – длинное, струящееся, с открытой спиной.

– Они могут прийти сюда с обыском, – сказала Руфина.

– Пусть приходят. Пусть убедятся – здесь его нет. И не было все эти одиннадцать лет.

– Да, но…

– И трупа в подвале они не найдут. Во-первых, потому, что у нас тут нет подвала. А во-вторых, потому, что нет и самого трупа.

– Как ты можешь смеяться?

Августа встала и подошла к зеркалу.

– А почему бы и нет? Каждый платит свою цену.

– С немецкой клиникой я уже договорилась по телефону, – Руфина продолжила ТУ свою мысль, – Нику они примут… спрячут без лишних формальностей, если мы заплатим за лечение. Ну и сами там поживем, а затем, может, в Баден поедем… Конечно, я не планировала уезжать, но здоровье нашей дорогой девочки… И потом, я об этом должна помнить… и ты тоже… ИЩУТ ВЕДЬ НЕ ТОЛЬКО ОНИ. Ты слышишь, что я тебе говорю? Или для тебя эта красная тряпка важнее? Ищут теперь не только они, милиция… Той ночью, когда мы впервые с этим столкнулись… ты вон руки себе все разрезала, кровь пожертвовала, и только кровью ЭТО остановила, не пустила сюда, в дом… Мне бы сразу догадаться, но я не верила. И сейчас, сейчас, понимаешь ты, не до конца еще верю. А мать всегда требовала в таких ситуациях твердой веры… А я не верю, хотя и боюсь, очень боюсь… Теперь, когда они вскрыли тот подвал, когда нашли его, только кровью… пусть мы ее всю отдадим, одной лишь кровью ЭТО уже не остановить. Ты слышишь меня? Или ты это нарочно?

– Я не нарочно. Сестренка, Руфа, ты же знаешь, я не нарочно. Делай, как считаешь нужным, тут я полностью тебе подчинюсь. Если хочешь, чтобы мы все уехали, мы уедем. Только…

– Что только?

– Только в расстоянии ли дело?

– По крайней мере я буду чувствовать себя в большей безопасности, – сказала Руфина, но уже с запинкой. – А вдруг? Вдруг это поможет хоть на какое-то время?

– Делай, как считаешь нужным.

– И потом, знаешь, в милиции тоже не дураки сидят, – уже совсем другим тоном сказала Руфина.

– Да пусть приходят, пусть обыскивают. Я же сказала – трупа они не найдут, потому что трупа не было. Я этому полковнику так в глаза и сказала – мол, Ника наша никогда не видела брата среди мертвых. В это ты хоть веришь, сестра?

– В это я верю. Оставь это платье, красный цвет тебе не идет. Слишком огрубляет лицо.

– А я хочу, пусть огрубляет. Черный цвет надоел, вечный траур. А сейчас вроде как в нем нет уже надобности, а? – Августа потянула пояс на пеньюаре. – Выйди, пожалуйста, я хочу примерить.

Руфина окинула взглядом гору вещей. Как же много тряпок… А сколько еще там обуви в гардеробной, и пальто, и шубы… И эта вот мятая старая ковбойская шляпа, американский презент из семидесятых… Ее не выбросили… Когда же ЭТО было? В том же семьдесят восьмом? Или годом позже? Они с матерью вернулись с прогулки, Ника была еще совсем кроха, сидела у матери на руках, и поднялись сюда, в спальню, и открыли вот эту дверь… Обои были все те же, желтые, и зеркало, а портрета еще не было, а вот тут посредине стоял брат Тим… шкет светлоголовый… В этой вот ковбойской шляпе, сдвинутой на затылок. Она, Руфина, сначала не поняла, а потом очень испугалась… Брат был абсолютно голый, в руках он держал бритву… Маленькое такое лезвие, но такое острое… Она помнит, потому что от окрика матери – истерического, страшного – он тут же уронил его на ковер… А до этого он пытался… Он как-то сгорбился весь и держал в руках…

Нет, он не поранил себя, не успел, рыдал вот тут на кровати, а мать гладила его по спине и качалась из стороны в сторону, потому что не могла… боялась плакать.

Каждый платит свою цену. Брат Тимофей заплатил одиннадцать лет назад. И теперь его нет. Они, кто бы ОНИ ни были, его не найдут.

Закрыв двери спальни, оставив Августу один на один с нарядами, Руфина отправилась на кухню – надо было что-то приготовить на ужин. А потом покормить Нику, которая… Где же она, что-то ее не слышно в доме?

В этот момент на парадном раздался звонок.

Потеряла смысл… жизнь… Потеряла смысл, сорвалась с колеи, как «Невский экспресс», пущенный под откос…

И все напрасно, все совершенно напрасно…

Все было зря…

И мать…

И та ночь, давняя ночь в банке, когда вскрыли свой первый сейф…

И дыба в подвале спустя одиннадцать лет…

Пес нажрался и сдох…

А любовь, что могла расцвести…

Любовь…

Петр Дьяков стоял на перроне станции Петровско-Разумовское пьяный в дым. Как он попал на станцию – добрел ли пешком, доехали ли, он не помнил. От Малой Бронной до железнодорожных путей – путь немалый, но он не помнил ничего.

Потеряла смысл жизнь…

Наверное, он просто хотел вернуться домой, закрыть ворота, запереть дверь на засов, броситься ничком на кровать. Там, в городском морге, их с братом Григорием ждала мать. Ее надо было хоронить. Но со станции Петровско-Разумовское нельзя было доехать до подмосковного Дзержинска. А он, Петр Дьяков, стоял именно на перроне этой станции, хотя и не помнил, как сюда попал.

Надо же, чуть лицо ножом не порезала, сука…

А любовь, что могла расцвести…

Любовь…

Возможно, он и правда хотел вернуться домой. Но от одной мысли, что снова надо будет переступить порог, войти на террасу, увидеть мутные, давно не мытые стекла окон и ощутить ту вонь… ту страшную гнилую вонь, что внезапно наполнила комнаты…

Пес нажрался человечины и сдох… Что-то убило его… Что-то убило…

А мать…

Мама Лара – как теперь мы без тебя?

Чуть лицо ножом не порезала, сука…

Сестра ее…

А она… она засмеялась…

Гадина… шлюха… тебя бы в наш подвал, на дыбу, на крюк…

А любовь, что могла расцвести…

Петр Дьяков – широкоплечий, грязный, пьяный – неожиданно всхлипнул. Как мальчик, как брошенный, всеми забытый, никому не нужный ребенок.