такой сам возглавит солидное заведение и плевать будет на завистников.

Громоллар пронзил Пуародо взглядом.

Послушай, Пуародо, что говорит Лукреций.

А потому, если кто при тебе сокрушается горько

И негодует на то, что сгниет его тело в могиле,

Или же пламя его иль звериная пасть уничтожит,

Ясно, что он говорит не искренне, что уязвляет

Сердце его затаенная мысль, вопреки увереньям

Собственным, что никаких ощущений со смертью

не будет;

Не соблюдает, по мне, он своих убеждений заветных,

С корнем из жизни себя извлечь не желая и вырвать. Но бессознательно мнит, что не весь он по смерти

погибнет.

Ибо тому, кто живой представляет себе, что

по смерти

Тело терзают его и птицы и дикие звери,

Жалко себя самого; он себя отделить не способен И отрешиться вполне от простертого трупа:

себя он

Видит лежащим пред ним и свои придает ему

чувства.

В негодовании он на то, что смертным родился,

Не сознавая того, что при истинной смерти

не может

Быть никого, кто бы мог, как живой, свою гибель

оплакать,

Видя себя самого терзаемым или сожженным.

Ибо, коль горестно быть после смерти

раздробленным пастью Диких зверей, почему не ужасно — понять

не могу я —

В пламени жарком гореть, на костре погребальном пылая,

Или, положенным в мед, задыхаться и мерзнуть

от стужи,

Ежели труп распростерт на холодных каменьях

гробницы

Или могильной землей засыпан и тяжко раздавлен.

«Нет, никогда ни твой радостный дом, ни жена

дорогая

Больше не примут тебя, не сбегутся и милые дети

Наперерыв целовать и наполнить отрадою сердце.

Не в состоянии ты уже больше способствовать

благу

И процветанью родных. Погубил, о несчастный, —

взывают, —

Этот единственный день злополучный все радости жизни!»

Но не прибавит никто: «Но зато у тебя не осталось

Больше тоски никакой, ни стремленья ко всем этим благам».

Если же мысли у них и слова бы их были разумны,

Стал бы свободен их ум от великой заботы и страха.

Ты ведь как был, так и впредь в усыпленье

останешься смертном

Все остальные века без забот и без тягостной

скорби[5].

— Облегчу твои сомнения, Пуародо, — сказал Громоллар. — Ты не можешь бояться смерти таким образом — самой по себе боли кончины, могильного хлада: никоим образом не будешь ты от них страдать, Пуародо. Не такой смерти надо бояться. Почему мы ее боимся? Страшимся ли горя, которое наше отсутствие причинит другим? Но столь ли мы великодушны, чтобы бояться смерти в силу глубокого альтруизма? Тут скорее поза, чем благородство — на первый взгляд, но главное: поскольку все мы неизбежно канем, исчезнем — это просто глупо. Невозможно опасаться того, что случится наверняка. Можно ли жалеть о том, что ты не узнаешь, каким будет мир после своей смерти? Безусловно. А бояться? Нельзя. Так что ладно, жалей, но сожаление — удел живых людей, мертвые не могут жалеть о том, что не узнают, что будет дальше, Пуародо, по двум причинам: либо все с кончиной прекращается, и тогда некому сожалеть, либо Господь берет их в Царствие свое и вот они-то и узнают (если можно так сказать) хеппи-энд. Так что сожалеть невозможно. Ни сожалений, ни радости, ни ощущений, смерть существует вне опыта, Пуародо. Она абсолютно неподвластна опытному постижению. Вот какой вопрос задает тебе великий Шопенгауэр, Пуародо: ты беспокоишься и заранее страшишься грядущего, когда тебя уже не будет, но что ты скажешь о тысячах эонов, в течение которых тебя еще не было? Они тебя не беспокоят? Разве отсутствие страдания, отсутствие опыта не предшествует задолго твоему рождению? Разве твой первый крик или миг зарождения твоей первой клетки не знаменуют начало жизни — разве мог ты что-нибудь ощущать до своего рождения, что бы то ни было? Неужели твой приход в этот мир до такой степени перераспределяет карты, Пуародо, что с твоим появлением меняются все правила игры? Нет? Значит, послесмертие будет для тебя как пред-рождение: безболезненным и несущностным.

«Мы же пред жутким костром, где твой труп

обращается в пепел,

Мы безутешно тебя оплакали; вечной печали

Нам никогда не унять и не вырвать из скорбного

сердца».

Надо спросить у того, кто так рассуждает:

«Да что же

Горького тут — коли все возвращается к сну

и покою, —

Чтобы всегда изнывать и томиться в тоске

безысходной?»

Люди нередко еще, возлежа на пиру, и подьемля

Кубки, и лица себе осенивши венком, начинают

Так от души восклицать: «Коротко наслажденье

людишек:

Было — и нету его, и никак не вернуть его снова».

Точно по смерти для них нет большего зла

и несчастья,

Чем непрерывно страдать иссушающей жгучею

жаждой

Иль угнетенному быть неуемным иным

вожделеньем,

Но ведь никто о себе и о жизни своей не жалеет,

Если и тело и ум погружаются в сон безмятежный,

Ибо охотно идем мы на то, чтобы сон этот вечно

Длился, и мы никогда о себе не тоскуем при этом.

И тем не менее тут во всем нашем теле и членах

Первоначала всегда сохраняют движения чувства,

Раз, пробудившись от сна, человек ободряется

снова.

Смерть, таким образом, нас еще меньше касается, если

Можно быть меньше того, что ничто

представляет собою,

Ибо материя тут в беспорядок сильнейший

приходит

И расторгается в нас со смертью: никто

не проснется,

Только лишь хладный конец положит предел нашей жизни[6].

Те из могильщиков, кто сохранил жизнеспособность и свободные руки, зааплодировали; прочие, державшие пятерней стакан или вилку, застучали кулаками по столу, будто они германцы какие-то, гунны, варвары; те же, у кого, на беду, обе руки оказались заняты кубком либо какой-нибудь снедью, попросту завопили, а у кого руки были заняты и набит рот, заплевались; спавшие же не сделали ничего. Кто же не любит, когда складно говорят.

Громоллар с опаской