позаросло травой. Мне предстояло пережить очередную бомбежку, да еще на открытом месте. И тут я увидел полевую мышь: она шныряла между кустиками ржаной стерни так близко от меня, что я мог схватить ее рукой. Бомбардировка была долгой и жестокой. Но как только стихали взрывы, передо мной, вынырнув из норы, снова появлялась мышь. Она мне запомнилась крепко и позднее появилась еще раз, но уже в «Белой березе», в той сцене, где описывается поведение Лозневого во время бомбежки.

Вслед за бомбежкой из леса показались танки. Мне впервые пришлось наблюдать и пережить танковую атаку противника. (Она тоже пригодилась для моей книги о войне.) Несмотря на героизм, какой проявили в этом бою и наши артиллеристы, и пехотинцы, нашему полку пришлось отойти назад, недалеко, но отойти. А часа через три наконец-то появились передовые части фронтовой подвижной танковой группы. Опять начался дождь, но танки, а за ними и наша пехота, двинулись вперед.

После того как с немалым трудом был преодолен третий рубеж немецкой обороны, встречное сражение несколько дней продолжалось на подступах в Вазузе. С немецкой стороны в нем участвовало около восьмисот танков и несколько пехотных дивизий. И все же наши войска, хотя и подошли с опозданием и находились в невыгодном положении, все время под воздействием вражеской авиации форсировали Вазузу на широком фронте и стали продвигаться к ее притоку — Осуге.

…Выполняя приказ редактора, я пробыл в передовых частях всего два дня и сделал много записей. Но писать даже небольшие заметки в боевых условиях не имел никакой возможности; надо было, следовательно, возвращаться в редакцию. Мне пришлось уйти с передовой, к сожалению, всего за несколько часов до форсирования Вазузы. Лишь позднее увидел я эту красивейшую русскую речку, с ее прекрасными лесами по берегам, с ее прозрачнейшей, прямо-таки байкальской водой, которую пьют теперь москвичи, и сразу же сказал себе, что опишу ее в своей книге о войне.

За полной ненадобностью я отдал кому-то на передовой надоевший мне наган, а вернулся в редакцию с трофейным оружием: на груди у меня болтался немецкий автомат, на одном плече я нес ручной пулемет, на другом — полный вещмешок пулеметных лент. Редакционную машину я отыскал на окраине деревушки Коськово. Два дня «отписывался», вороша свой блокнот. Деревушку часто бомбили. Ночевать пришлось за сотню метров от нее, в щели, вырытой в чистом поле.

Очень многое, из увиденного и пережитого в первые дни нашего наступления, пройдя сквозь мое сознание, отложилось особым многослойным пластом в моей душе. Постоянное общение с солдатами, да еще в боях, в походе, за короткое время помогло мне многое понять в солдатской психологии. Я разговаривал и с пожилыми людьми, побывавшими еще на первой мировой, а затем и на гражданской; разговаривал и с молодыми, какие впервые вместе со мной нюхали порох. Из всех этих разговоров, зачастую случайных, скоротечных, я всегда выносил твердое убеждение, что простой советский человек — это воистину великий человек, способный на любой подвиг. И что именно он, рядовой солдат, тем более солдат пехоты, способный выносить любые лишения, и есть подлинный, главный герой войны. Это мое убеждение, появившееся у меня в огневом августе сорок второго, впоследствии и стало той основой, на которой выросла «Белая береза».

IV

Дней десять дивизия вела трудные бои в междуречье Вазузы и Осуги. Мы писали в газете: «Ударим на Осуге, чтобы откликнулось на юге». Наконец с большим трудом была форсирована и Осуга.

На другой день я отправился на плацдарм за этой речкой. На другом берегу Осуги, под обрывом, в так называемой «мертвой зоне», разместилась санрота. Здесь было много раненых, ожидавших отправки в тыл, — она была возможна лишь с наступлением темноты. А некоторые из раненых доживали последние часы и минуты. Трудно было смотреть на безжизненно распростертые солдатские тела!

Здесь же, у Осуги, я встретил одного инструктора политотдела дивизии. Мы вместе стали подниматься к деревушке, которая стояла невдалеке от берега, — на ее западной окраине зарылись в землю подразделения 611-го полка. По пути мы увидели земляночку, около которой сидели старики и женщины. Из земляночки выглядывали дети. Это было кстати: в газете часто давались материалы о зверствах немцев в оккупационных деревнях. Мы присели около убежища местных жителей. Торопливо, сбивчиво, все еще, должно быть, не веря в совершившееся чудо освобождения, они рассказали нам о своей горемычной жизни под вражеским игом, о жестокостях и бесчинствах наглых завоевателей. Нашелся у них в деревне, оказывается, все же один предатель. Колхозники с отвращением рассказали о его подлом пособничестве гитлеровцам, а затем сообщили, что ему не удалось убежать — вчера он был пойман и, по просьбе сельчан, немедленно расстрелян. (Так я нашел Чернявкина для своей «Белой березы».)

Неожиданно началась очередная танковая атака противника. Все старики и женщины бросились в свое ненадежное убежище; в его глубине послышались детские вскрики и плач. Открытый вход в земляночку, вернее лаз, был обращен на запад. Мы, военные, примостились снаружи у того лаза и могли наблюдать за ходом боя, особенно у окраины деревни. Немецкие танки уже врывались в деревню или, минуя ее, пытались пробиться к Осуге. Но наши артиллеристы, стоявшие вдоль берега, били их прямой наводкой — и они отходили назад, скрываясь за склоном. Да и пехота наша не дрогнула, не покинула свой рубеж.

Под вечер, побывав в соседнем полку, инструктор политотдела и я отправились на КП дивизии. На переднем крае установилась полная тишина. В темноте мы перебрались через Осугу и вскоре оказались в небольшой и совершенно пустой деревеньке. В ней почему-то не было никаких наших войск, что меня очень поразило, не было и жителей, которые, конечно, еще боялись возвращаться домой из лесной глухомани. Мы шли осторожно, прижимаясь к оградам, держа наготове автоматы: здесь легко было напороться на немцев, отставших от своих частей и бродивших по лесам. У избы с выбитыми рамами я остановился, чтобы получше оглядеться, и вдруг отчетливо услышал тиканье знаменитых «ходиков», какие раньше часто встречались в деревнях. Идущий следом инструктор политотдела, поравнявшись со мной, спросил удивленно:

— Ты что?

— Послушай-ка! Изба пуста, а в ней часы тикают.

— Ну и что? Пусть тикают. Пошли!

— Да погоди ты! Послушай!

Отправляясь дальше, я уже знал, что когда-нибудь напишу о тикающих часах в пустой избе. И не только, конечно, о них, но и еще о чем-то… (И я написал эту сцену еще осенью, позднее она оказалась небольшой главкой в «Белой березе».)

…Через день вновь отправился на плацдарм за Осугой. На этот