совпадает даже их воинская судьба. Комиссар Яхно в романе, как известно, погиб при переходе через линию фронта, а настоящий Яхно — жив и здоров. Мы даже встречались, празднуя один из Дней Победы…

V

…Ржев так и не был освобожден в то лето.

23 августа 1942 года войска нашей 31-й армии во взаимодействии с войсками Калининского фронта полностью очистили от полчищ противника город Зубцов. На этом и закончилось наше августовское наступление. Начиналась осенняя распутица. Надо было готовиться к длительной обороне.

Наша дивизия прочно закрепилась за Осугой.

С той поры мое, положение как военного газетчика значительно облегчилось. Каждый полк и батальон получили на переднем крае определенные участки; к ним быстро протоптались тропки из «тыла». Ходить на передовую стало безопаснее: было известно, где можно пройти совершенно не таясь, где стоило поостеречься. Немцы делали артналеты обычно в определенное время и по определенным целям — по нашим батареям, наблюдательным пунктам, штабам, дорогам. (Впрочем, по самой главной передовой траншее ходить приходилось с определенной осторожностью: чуть забылся, приподнял голову — можешь и не успеть попрощаться с белым светом. У немцев тоже были неплохие снайперы, а траншеи-то кое-где сходились одна с другой очень близко.) И нужных людей искать на переднем крае стало гораздо легче, тем более что я знал уже многих в каждом батальоне. За один выход на передний край теперь я собирал довольно много разного материала — и для заметок, и для статей. Поэтому в редакции я мог задерживаться иногда не только на один, но иногда и на два дня. И редактор все чаще стал требовать от меня, кроме всего прочего, небольшие очерки и рассказы.

Наша редакционная машина стояла под деревом близ села Кашелево. В нескольких шагах от нее я устроил себе «кабинет». Это была обыкновенная щель в земле, какие делались для укрытия при бомбежках, но с двумя уступами: один служил мне рабочим столом, другой, пониже, креслом. Этот писательский «кабинет» был у меня первым в жизни. В нем были написаны несколько газетных рассказиков и некоторые сцены для «Белой березы».

Над всей прифронтовой полосой часто проносились «мессершмитты», иногда давая по какой-либо цели пулеметные очереди. Они мешали работать. Мне это не нравилось. Я установил у своего «кабинета» когда-то благоприобретенный трофейный немецкий ручной пулемет. В те времена часто сообщалось в газетах о том, что наши стрелки из трехлинейных винтовок образца прошлого века то и дело сбивают немецкие самолеты. По своей наивности я подумал тогда: а чем черт не шутит? Может быть, между делом-то и я сшибу какого-нибудь стервятника! Пишу, бывало, заметки, и вдруг ухо ловит знакомый звук в небе. Ага, стоп! Немедленно откладываю в сторону перо, хватаюсь за пулемет и, если немецкий истребитель проносился вблизи и довольно низко над землей — открываю огонь. Сейчас сам смеюсь над собой, а тогда, следя за светящимся следом трассирующих пуль, совершенно серьезно думал, что вот-вот попаду в самолет! Непременно попаду! Но, вероятно, самолеты сбивали из стрелкового оружия чаще всего не солдаты, а газетчики, обожающие сенсации. Удивляюсь я еще тому, как редактор позволил мне устроить «огневую точку» в десяти шагах от редакционной машины. Ведь ее могли заметить с самолета — и тогда не миновать было беды. Но, вероятно, и редактор верил в мой боевой успех!

…Скажу откровенно, я не был доволен результатами нашего наступления в августе 1942 года. Я понимал, что у нас, попросту говоря, не хватило сил сломить врага на здешнем фронте; то, что мы здесь сделали, можно было считать лишь частичной победой. И поэтому мы, несмотря на огромную усталость, с огорчением зарывались в землю. Работы шли усиленно, напористо и, главным образом, конечно, ночами. Пока земля была талой, старались побыстрее отрыть траншеи полного профиля, проложить разные ходы сообщений, оборудовать пулеметные гнезда, построить блиндажи, для чего из ближних лесов приходилось волоком таскать бревна. Тяжелая, мучительная солдатская работа!

Но нас тогда все же меньше огорчали наши неудачи, чем неудачи нашей армии на юге. Начались самые тяжелые дни Сталинграда. Мы с огромным нетерпением и волнением ждали скупые сводки Совинформбюро. И не по ним, конечно, а своей солдатской смекалкой приходили к заключению, что у берегов Волги идет не только грандиозное, но и трагическое сражение, которое будет иметь решающее значение для всей войны. Сейчас, признаться, меня даже очень удивляет, как мы, находясь на огромном расстоянии, верно воспринимали значение еще не закончившейся Сталинградской битвы. Будто между нами, воюющими на верхней Волге, и теми, кто сражался на средней Волге, существовала незримая взаимосвязь и взаимодействие. Все в нашей дивизии гордились тем, что мы помогаем своим братьям по оружию на юге. И все искренне горевали, что не можем сделать больше того, что делаем. Мне очень хорошо запомнилось вот это наше тогдашнее душевное состояние и строй наших тогдашних мыслей.

Но как ни угрожающим было положение в Сталинграде, никто у нас не терял надежды, что вот-вот свершится чудо. Все ждали, очень ждали нового разгрома немецких полчищ. Свет Московской победы все еще не угасал в наших душах.

Ожидание этого чуда и заставило меня, как никогда, много думать о книге, в которой бы, несмотря ни на что, отчетливо чувствовалось сердцебиение нашей грядущей Победы.

Сдав с утра заметки и статейки для газеты, я обычно до той минуты, пока не раздавался зов нашего шофера и повара, оставался в своем «кабинете». Если не летали немецкие истребители, не приходилось браться за пулемет, я мог спокойно обдумывать свои наблюдения, вспоминать интересные боевые эпизоды, делать заметки на память, выстраивать всевозможные конструкции своей будущей книги. У молодого писателя с небольшим военным опытом не могла, конечно, в одночасье зародиться книга, которая позднее появилась на свет под названием «Белая береза». Но ее таинственное зачатие, если так можно выразиться, произошло именно в те дни. Я скрывал это от своих товарищей, словно боясь сглаза, как скрывают обычно зачатие ребенка молодые женщины не только от чужих людей, а нередко и от своих мужей. Да и побаивался кривых усмешек и дружеской иронии, так распространенных в редакциях. Ишь ты, книгу задумал о войне! Да не смешно ли? Войне-то еще не видно конца…

Да, конечно, это случилось со мной несколько преждевременно. Мне надо было повоевать еще хотя бы с годок, поднакопить побольше впечатлений, наконец, дождаться, когда они полностью перебродят — и в душе заиграет игристое вино творчества. Но мой мозг не подчинялся моей воле: не только днем, но даже и ночью, во время сна, в нем