Том не отводил взгляда, придирчиво и требовательно рассматривая лицо, покрытое сетью морщин, рыжие волосы и бороду, в которых уже проглядывалась седина. Нет, он просто так не отступит. Том не позволит играть им, словно очередной фигуркой на шахматной доске. Он хотел знать правду. Всю без остатка. На другое он был не согласен. Либо быть соратником, либо не быть никем.

Профессор ответил не сразу. Он долго размышлял, лишь иногда приоткрывая глаза и смотря на пергамент, лежащий перед ним, но потом снова закрывая их.

— Ты хочешь знать суть игры или ее условия? — наконец отозвался волшебник, открывая глаза и устремляя глаза на студента.

— И то, и другое.

— Что же, это долгая история. И, если ты готов ее выслушать — я поведаю тебе о моей самой большой ошибке жизни.

— Завтра выходной, так что у нас ещё много свободных часов впереди, чтобы послушать ваш рассказ, сэр.

Преподаватель криво усмехнулся, мельком скользнув взглядом по перстню на большом пальце парня. Да, это была долгая история. История дружбы и товарищества. История семьи, верности, любви и предательства. История отчаяния. История о его сестре. Том слушал исповедь волшебника молча, затаив дыхание и не сводя черных глаз с преподавателя, вникая в каждое слово, в саму суть проблемы.

Время перевалило далеко за полночь, когда мужчина окончил рассказ. Струна лопнула и наступил штиль. Всё то же молчание, но уже не такое холодное, уже более участливое.

— Вам нужен воскрешающий камень… Вы хотите вернуть свою сестру?

— Не вернуть. А лишь попросить прощения за то, что я натворил. — волшебник тихо вздохнул и Том заметил, как в сумрачном свете свечей одинокая слеза скатилась по крючковатому тонкому носу, падая на сцепленные в замок руки.

— И давно вы знали о том, что камень у меня? — Реддл предпочел отвести взгляд и позволить профессору утереть глаза платком.

— Примерно с нашей поездки. До этого я лишь надеялся, что в тебе взыграет человеческое честолюбие, что тебе захочется найти эти дары и, учитывая твою гениальность, ты обязательно их найдёшь. Однако, как я вижу, твой интерес к дарам продолжает носить лишь научный характер.

— Я не хочу ими владеть. Мне это ни к чему. Однако, вы правы, я бы хотел их изучить.

— Можешь ответить теперь на мой вопрос, Том? — Дамблдор улыбнулся и получив кивок, продолжил. — Откуда у тебя камень?

— Это кольцо раньше принадлежало моему дяде, а до этого моему деду. Дядя Морфиус передал кольцо Розамунд, а она в свою очередь мне, решив что я имею на это право.

— Вот как. Мне стоило бы догадаться… Что же, уже поздно Том, тебе лучше вернуться в спальню. Продолжим разговор на следующем занятии.

— Ещё один вопрос, сэр. — Том уже поднялся из кресла, как вспомнил ещё об одном деле, что мучало его последние полгода. — Яд василиска, зачем он вам был нужен?

— Для моего друга. Он хороший зельевар и на основе этого яда изготовит зелье, что спасет жизнь его дочери.

— Тогда, лучше оставить змея жить и дальше под школой?

— Думаю, раз ты дал ему приказ никого не трогать, то он послушается тебя и ученикам не о чем беспокоиться. А убивать столь редкое создание мне бы не хотелось.

Том промедлил, рассматривая хитрые искры в голубых глазах. Было ясно, что профессор хотел бы при возможности использовать гигантское пресмыкающееся и дальше. А потому лучше держать его в живых. Пожелав мужчине спокойной ночи, Том покинул кабинет, по привычке прокручивая рукой перстень на пальце.

"Дамблдор надеется, что я одолжу либо отдам ему камень. Но, если подумать, то какая моя здесь выгода?"

С подобными мыслями мальчик пересёк лестницы, два холла и спустился в подземелье. Там на нижнем этаже он остановился и задумался. Он был не готов просто так отдать камень профессору, какая бы великая цель ни была у того. Том был уверен, что профессор рассказал ему многое, но не всё. Что-то было ещё, что он утаил. И это что-то было связано с Гриндевальдом.

Реддл медленно брел по подземелью, когда увидел в арочной выемке в стене, где когда-то стояла статуя, сидящего в свете палочки Эмерсона. Он почти лежал на пьедестале, свесив одну ногу, пуская в воздух над собой сигаретный дым и очерчивая палочкой непонятные силуэты.

— Два часа ночи. А ты только сейчас идёшь от Дамблдора? — Старшекурсник прищурился и посмотрел через дым на стоящего в полумраке мальчишку.

— Два часа ночи. А ты сидишь в холодном коридоре, притворяясь что просто так решил здесь посидеть, один, без лишних глаз. — Том медленно подошёл к парню, вынимая из его озябших пальцев сигарету и медленно затягиваясь, выдыхая едкий дым в худое лицо. — А на самом деле ждёшь меня?

Лестрейндж тихо вздохнул, хотя звук, который он издал, был больше похож на всхлип. Он протянул руки, тонкими пальцами со сбитыми костяшками цепляясь за черный пиджак, словно боясь, что мальчишка может убежать. Том покорно подался вперед, присаживаясь на пьедестал таким образом, чтобы они сидели друг напротив друга.

— Я так виноват перед тобой, Том. — Почти прошептал Эмерсон, смотря на Реддла слезящимися то ли от дыма, то ли от чувств, глазами. Пальцы крепче сжали вельветовый пиджак, но через секунду ослабли, скатываясь вниз по одежде.

— Виноват. — Согласился парень, слегка наклонив голову и рассматривая в полутьме бледное лицо, что медленно краснело, начиная от век и носа, распространяясь мягкими розовыми волнами по лицу. Легкая краснота шла Лестрейнджу, хотя и бледность тоже, выделяя глаза цвета вина, делая их особенно яркими. — И тебе понадобилось полгода, чтобы понять это?

— Я трус. И ты это знаешь. Я не могу уже пять лет тебе признаться, что ты мне куда больше, чем просто друг и товарищ.

— Кто я для тебя? — Том не насмехался над ним. Даже не улыбался. Он был серьёзен, а потому Лестрейндж понял, что если говорить, то говорить здесь и сейчас. И говорить всё, излить душу за один раз, чтобы больше никогда не жалеть о несказанном.

— Ты ведь знаешь, так зачем спрашиваешь? — Почти прошептал Эмерс, наблюдая за алой точкой сигареты, что поднялась ко рту Тома и вновь опустилась на уровень его бедра.

— Потому что, если ты не произнесешь этого вслух, то навсегда и останешься трусом. — Том подался вперед, приподнимая руку и поднося к губам старшекурсника сигарету, позволяя затянуться. — Останешься трусом, но не для меня, а сам для себя.

Сигарета была выкурена до фильтра. Двое сидели в коридоре и тихо разговаривали. В тишине подземелья