— Есть в нашем селении такое предание, — продолжал Халил. — Когда-то давно жил там один человек, который очень любил охоту. В любой свободный день он брал ружьё и бродил по горам, чтобы подстрелить тура. И вот однажды ночью приснился ему сон, и какой-то голос ему говорит: «Не ходи больше на охоту. Если не послушаешь и пойдёшь, то сын твой умрёт». Человек проснулся, посмеялся, взял ружьё и пошёл на охоту. Возвращается уже в темноте. Усталый. Убитого тура на спине тащит. Подходит к аулу — а там женский плач, вой стоит. Оказывается, сын его умер. Только что на кладбище отнесли и похоронили.

Халил снова взял паузу, нахмурил брови, придал лицу скорбное выражение.

— Горевал человек долго. Про сон свой вспомнил. Потом время проходит, опять он на охоту собирается. И снова накануне ночью сон видит. И говорит ему голос: «Не ходи на охоту. Если пойдёшь — дочь твоя умрёт». Проснулся человек, думал-думал, что ему делать. Он был страстный охотник, без охоты жить не мог. Два дня держался. На третий не выдержал и пошёл-таки с утра на охоту. Возвращается вечером — видит, дочь его мёртвую из сакли на кладбище несут. Он ружьё, тура убитого на землю уронил. Упал тут же сам, заплакал от горя.

Горевал человек месяц. И сын, и дочь умерли. Одна жена осталась. Наконец, не выдержал и опять на охоту собрался. И опять ему голос во сне говорит: «Пойдёшь на охоту — жена умрёт». Проснулся человек в холодном поту. После этого месяц держался, не ходил на охоту. Даже ружьё в сарай спрятал, чтоб не видеть его лишний раз. Но потом не выдержал и всё-таки пошёл. Думал про себя: «Только посмотрю на туров издалека, а стрелять в них не буду». Но как только он увидел тура, то сразу обо всём забыл. И началась настоящая охота. Вечером к селению подходит, у него руки дрожат, ноги подгибаются. Идёт человек, весь трясётся, вслушивается: не плачут ли женщины в саклях? Возвращается, а жену уже похоронили.

Горцы сидели вокруг притихшие, слушали со вниманием.

— «Ну, всё, — думает человек, — Терять мне больше нечего. Никого у меня не осталось. Пойду опять на охоту». И опять ему сон приснился, в котором голос говорит: «Если пойдёшь на охоту, то твой лучший друг умрёт». Собрал он тогда на утро ружьё, патроны, рюкзак. Сбросил всё это со скалы в пропасть и говорит: «Всё можно начать сначала. Жену другую найти, детей новых родить, дом новый построить. А вот лучшего друга уже не обретёшь».

Халил перевёл дух и обвёл всех тяжёлым взглядов.

— Поэтому выпьем теперь за дружбу. За настоящую мужскую дружбу! — закончил он, возвысив голос.

— За дружбу! За дружбу! — гаркнули хриплые голоса.

Тянули друг к другу руки, чокались, опрокидывали водку в щетинистые рты. Морщили лица, хватали скорее огурцы и жадно хрустели ими. Жевали кусочки остро пахнущего овечьего сыра.

Выпив, все загалдели почти разом. Затараторили. Засмеялись. Молодой чабан радостно смотрел на старших, хлопая своими чёрными, повлажневшими после водки глазами.

Гаирбек с женщинами появились на тропинке как раз в тот момент, когда Казимагомед разливал всем по второй.

— О, идут! — завидев их, воскликнул он.

Сидящие на корточках горцы резко, словно по команде, повернули головы в их сторону.

— В-а-а-а! У-я-я-я-я! — загалдели самые нетерпеливые.

Гаирбек, переваливаясь по-медвежьи, шёл впереди и радостно улыбался. За ним, беспокойно озираясь по сторонам, следовали две женщины.

Та, что шла прямо за Гаирбеком, была немолода, лет за тридцать на вид. Высокая, полноватая, с округлыми бёдрами, она была одета в тёмное просторное платье-балахон до пят, на которое сверху была накинута шерстяная безрукавка. Из-под небрежно накрученного платка на несвежее, прорезанное глубокими морщинами лицо выпадали тёмные пряди.

Вторая — явно моложе, угловатая и худощавая, быстро семенила ногами и вытягивала шею, стремясь разглядеть сидящих на поляне мужчин. Длинный балахон мешковато обвисал на её костлявом теле. Лицо было смуглое, гладкое, почти красивое, только лишь крупный, с горбинкой нос резко выделялся. В её больших, распутно глядящих глазах, мелькал затаённый страх.

Мужчины, увидав их, пришли в восторг, и гортанно взревели.

— А, явились — не запылились, — радостно воскликнул Халил.

Гаирбек, поздоровавшись со всеми за руку, подтолкнул женщин вперёд.

— Э, ты куда пропал? — спрашивали его наперебой.

— Да просто Магомеда — соседа нашего — в пути встретил, поэтому задержались.

— Он их тоже видел? — заметно напрягшись, спросил Халил, кивнув головой в сторону женщин.

— Нет, конечно. Я его ещё издали заметил. Этим сказал сойти с дороги и спрятаться за деревьями.

— Точно не заметил? А то он такой..

— Да нет же, отвечаю.

— Ну, хорошо, — и Халил махнул женщинам рукой. — Э, давайте садитесь. Не стойте так, — заметив, что младшая проститутка продолжает нервно озираться, он добавил повелительно. — Садись-садись, не съедим.

Та глупо заулыбалась и присела на корточки, потупившись. Её подруга грузно опустилась рядом, переводя нагловатый, откровенный взгляд с одного горца на другого.

— Водку пьёте? — спросил Гасан.

— Конечно, пьём, — сразу откликнулась старшая.

Голос её был низким и грубым, с хрипотцой, словно у сорокалетнего мужика.

Женщинам дали чашки. Казимагомед, не спеша, разлил водку.

— Э, зовут как? — спросил Халил.

— Аида, — зыркнув на бутылки, бодро ответила старшая. — А это Хадижат, Хадижка — племянница моя двоюродная.

Младшая хихикнула приглушённо, нервно.

— В-а-я-я, Аида! У меня жену так зовут.

— Вот я тебе и буду сегодня жену заменять.

Горцы засмеялись пошлой шутке, и Аида тоже загыгыкала своим низким голосом.

— Ну, давай. За знакомство, — сказал Гасан, плотоядно уставившись на её открывшуюся из-под балахона мясистую ляжку.

Все выпили. Хадижат шумно поперхнулась и быстро запихала в рот кусок сыра. Халил засмеялся:

— Пить ещё не умеешь.

— Зато она другое умеет, — встрял Гаджи. — Ведь умеешь, да?

Гасан, захмелевший слегка после двух стопок, прилёг на локоть и принялся неторопливо жевать кусок сушёного мяса.

Проститутки сняли свои платки. Волосы Хадижки оказались совсем чёрными, длинными и прямыми, а у Аиды — обрезанными у плеч и какими-то несвежими, сальными.

— Э, вы откуда? — спрашивали их наперебой захмелевшими голосами. — С какого селения?

— В Городе Ветров живу, сюда к родственникам приехала, — отвечала Аида, хрустя огурцом. — А вам не всё равно, из какого я села?

— Конечно, не всё равно. Вот у нас ни одной шлюхи нет в селении, — и лицо Гаджи сделалось надменным, ханжеским.