– Замечательно, – пробормотал он. – До того как прибудет Стенхоуп, чтобы рассказать нам о расположении мест лондонских преступлений, я полагаю, можно составить карту аналогичных происшествий в Праге. Вот. Это место, где находится бордель, в котором мы со Стенхоупом, э-э-э, повстречались. А здесь – старое еврейское кладбище, всего в нескольких кварталах отсюда.

– Так и есть. – Ирен встала возле писателя. Она выглядела фарфоровой куклой рядом с большим и дружелюбным плюшевым медведем.

Я внимательно наблюдала за нашим гостем, не забывая о том, что примадонна обозначила космополитичного ирландца как подозреваемого на роль Потрошителя: он допоздна работал в театре, был в Лондоне во время уайтчепелских ужасов, находился в Париже в мае, когда вновь была убита женщина, и мог с легкостью ускользнуть в Прагу во время своей уединенной пешей «прогулки» в далекие и неизведанные края. В Праге же оказался уже второй по счету бордель, в котором Брэма нашли в тот же самый вечер, когда обнаружили мертвую женщину. Добавьте к этому его очевидное увлечение оккультными и мистическими делами… Мистер Стокер все еще оставался одним из главных подозреваемых. Крафт-Эбинг отмечал в своей книге, что убийцы на почве похоти часто выглядят совершенно обычными людьми, которых невозможно заподозрить в чем-либо подобном. Кроме того, интеллигенту вроде Стокера проще сбежать незамеченным с места преступления, в то время как Джеймс Келли слишком очевидно безумен, чтобы выступать в роли хитроумного злодея, которого во всем мире называют Дерзкий Джек.

Ирен достала из своего саквояжа этюдник, принадлежащий Нелл, и вытащила один из множества хранящихся там рисунков.

– Существует человек, с которым мы столкнулись в наших расследованиях, – сказала она мистеру Стокеру. – Он находился в Париже в то же время, что и мы. Я смогла описать его другу-художнику на Монмартре.

– Не Тулуз-Лотреку?

– Нет, Анри хороший карикатурист, но у него слишком яркий индивидуальный стиль, чтобы люди на его портретах выходили узнаваемыми: сходство намечено разве что одной-двумя плутовскими линиями, трудноуловимыми даже для самого педантичного наблюдателя. – Ирен улыбнулась. – Мы с Нелл познакомились с ним во время нашего первого посещения Парижа. Она была совсем не в восторге от его работ.

Я прикусила язык, едва не ляпнув, что неумение восторгаться служит мисс Пенелопе Хаксли чем-то вроде религии. В Штатах ее бы называли просто занудой.

Брэм Стокер поднес набросок к свету:

– Я не знаю руку художника, но… – Он снова покосился на рисунок: – Клянусь богом, это тот самый скользкий тип, который крался по улице неподалеку от борделя прошлой ночью. Я принял его за фетишиста из тех, кто любит копаться в грязном белье.

Он покраснел и с ужасом посмотрел на меня, не подозревая, что я сразу узнала в этом описании одну из разновидностей постоянных посетителей, о которых он и говорил. Наш гениальный ирландец был ближе к завсегдатаям домов терпимости, чем ему хотелось бы признавать.

– Вы видели его? Этого человека? – потребовала ответа Ирен.

– Мельком. Он уходил, когда я его заметил.

– Это было после того, как обнаружили тело мертвой женщины?

– Нет. За несколько минут до того. Я помню, потому что вскоре меня загнали в маленькую комнатку, заполненную полицейскими в яркой форме, и обыскали. Там я и встретил Стенхоупа: его доставили в качестве переводчика для меня. И вот интересно, почему он вне подозрений, а мне, напротив, никто не верит?

– Он служит в британском Министерстве иностранных дел, а вы – нет.

– Шпион? В самом деле? – Взгляд мистера Стокера скользнул к закрытой двери, словно писателю не терпелось выбежать, чтобы догнать Квентина Стенхоупа и взять у него интервью. – Фантастика! А внешне совершенно обычный парень.

– В этом-то и суть шпионажа. Но вы не должны никому говорить, – предупредила Ирен.

Мистер Стокер выглядел оскорбленным:

– Я импресарио Ирвинга и управляющий театром, в моем положении необходимо уметь хранить секреты многих видных людей.

– От вашей сдержанности могут зависеть жизни Нелл и Годфри.

– Клянусь, Ирен, – с рукой у сердца сказал писатель. – Я бы никогда не позволил даже волоску упасть с их голов.

Этому я поверила. Но ведь Потрошитель никогда не убивал своих знакомых, не так ли? Только богом забытых ночных бабочек, по которым никто не стал бы скучать.

После этого отрезвляющего поворота в разговоре оба на какое-то время уставились в карту. Затем стук в дверь возвестил, что весь нормальный мир продолжает жить своими повседневными заботами. Ирен буквально заставила себя принять безмятежный вид, чтобы впустить официантов. Она отвлекла Брэма от карт и пропавших друзей, сметя все бумаги с обеденного стола в кучу, которую перенесла на стоящий рядом секретер. Теперь поверхность стола, служившая в течение всего этого времени колыбелью для рождения самых немыслимых гипотез, стала центром притяжения любителей сытного завтрака.

После недолгих уговоров Брэм набросился на груду яиц, сосисок и картошки фри с жадностью голодного волка. Если он рассказал нам правду, то в бордель он, видимо, приехал слишком поздно для ужина, поскольку в любом приличном заведении гостям подают весьма щедрое угощение, что служит началом ночных развлечений.

Ирен машинально возила кусочки еды по тарелке зубцами вилки. Казалось, она скорее составляет композицию из пищи, чем потребляет ее.

Я бодро присоединилась к мистеру Стокеру.

– Да-да, подкрепитесь как следует, Брэм и Пинк, – сказала Ирен. – Сегодня ночью нас ждет пешая экскурсия по наиболее неприятным местам Праги, но я надеюсь, что Квентин вернется с картой Уайтчепела до этого.

Зубцы ее вилки вычерчивали параллельные линии на снежно-белом краешке скатерти. Когда Ирен размышляла, она часто машинально рисовала или выстукивала пальцами нечто связанное с музыкой – ритм мелодии, завитушки музыкального ключа. Вилка идеально подошла бы для разметки нотного листа, но примадонна рассеянно выводила нечто совершенно иное.

Я пригляделась и узнала эту странную фигуру: поперек «Р» шла буква «Х». Хризма. Прежде неизвестный мне, отныне этот древний символ будет всегда напоминать мне о Христе… и о Джеке-потрошителе.

– Если я съем еще хоть чуточку этого пряного цыганского гуляша, то скоро начну играть на скрипке, – сказал Годфри, отталкивая миску.

Я бы скорее умерла, чем призналась, но мне успели полюбиться перченые блюда, которые служили нам ежедневной пищей. Они привлекали меня куда больше хваленой французской кухни.