На этом Шопен разражался смехом, а затем ни с того ни с сего становился печальным.

* * *

Как бы то ни было, в одну из ночей – в соответствии со своей застарелой привычкой подслушивать под дверью, то есть тогда, когда он дожидался смерти узника, – словом, в ту ночь Шопен, спустившись во тьме, пробрался к двери камеры номер 5 и весь обратился в слух.

– Ничего не слышу, – пробормотал он после получасового ожидания. – Как бы не проиграть мне из-за этого скотины пари!.. Иногда такие скрытные попадаются, что будут умирать, но слова не вымолвят, даже не всплакнут, чтоб дать мне наводку, – вот эти-то живучи как кошки!.. Ничего, могу поспорить, через пару ночей, в это же время, мне придется совершить небольшое путешествие к Сене.

На этом Шопен, устав слушать, ничего не слыша, вернулся в свое логово и бросился на складную кровать, где тотчас же предался новым мечтаниям. Он спорил уже на тысячную пинту, что сейчас вдруг увидит ее, и на тысячную пару свиных ушей, что поцелует ее в обе щеки, когда дверь открылась, и появилась Жуана.

От изумления у Шопена округлились глаза и широко открылся рот. Он только и смог сделать, что из лежачего положения перевалился в сидячее да принялся чесать взлохмаченную рыжую гриву, вероятно, в надежде выскрести из головы хоть какую-то мысль. Так как мысль не шла, Шопен рассмеялся, но с места даже не сдвинулся.

Закрыв дверь, Жуана живо подошла к нему.

Шопен отпрянул и, вздрогнув, подобрал под себя ноги.

Жуана улыбнулась, и он перестал смеяться.

Жуана взяла его за руку, и на лице Шопена появилось растерянное выражение человека, которого вдруг настигло стихийное бедствие.

Несколько минут стояла гробовая тишина, затем Жуана спросила:

– Ты ничего не хочешь мне сказать, Шопен?

Шопен еще энергичнее, чем прежде, почесал голову и ответил:

– Почему же? У нас в тюрьме появился новенький!..

Жуана вздрогнула и побледнела.

Что до Шопена, то рот его растянулся в блаженной улыбке того, кто сразу же исхитрился сказать самое интересное и пустил в ход всё обаяние, на которое был способен.

– Меня не это интересует, – промолвила Жуана, недовольно надув губы.

– Тогда что же? – спросил Шопен, удивленный тем, что его слова не позволили ему тотчас же завоевать девушку.

– Уж и не знаю… но я думала… я видела, как ты смотрел на меня, когда я проходила мимо… но, может, я ошиблась, и ты смотрел вовсе не на меня…

– Нет-нет, ты не ошиблась – именно на тебя! – воскликнул Шопен.

– Вот я и предположила, что ты хочешь мне что-то сказать, и так как ты ко мне не шел, я явилась сюда, так-то вот.

– Так-то вот! – повторил Шопен.

– Знаешь, что я думаю? – продолжала Жуана, немного помолчав. – Я думаю, тебе до смерти хочется меня поцеловать.

– Так хочется, что я даже поспорил сам с собою на пару поджаренных свиных ушей, что поцелую вас. Вот только всё это несерьезно. Ничего подобно со мной и не может случиться.

И Шопен поднял на девушку взгляд, преисполненный отчаяния и восхищения.

Жуана, преодолевая отвращение, которое внушал ей тюремщик, присела рядом с ним, одной изящной ручкой обвила шею, а другую запустила в густую рыжую бороду Шопена.

Тюремщику казалось, что всё это ему снится. Он не осмеливался даже пошевелиться из опасения, что сон пройдет. Весь, с головы до ног, он дрожал.

Внезапно Жуана прошептала ему на ухо несколько слов. Глаза Шопена расширились еще больше, и он пробормотал:

– Как!.. В вашей спальне?..

– Да, – подтвердила Жуана, – и я за тобой приду.

– Сегодня ночью?

– Говорю же, да!

Вновь воцарилась тишина, во время которой Шопен, опустив голову, переваривал обрушившееся на него небывалое счастье. В ушах звенело. Время от времени он украдкой поглядывал на девушку, словно для того, чтобы удостовериться, что она действительно здесь, рядом с ним.

Жуана с беспокойством следила за действием яда, который она влила в это жестокое и наивное сердце. Наконец, убедившись в полной победе, она продолжила немного дрожащим голосом:

– Только у меня будет одно условие.

– Да хоть тысяча! – воскликнул Шопен.

– Хватит и одного, и вот какого: я любопытна, хочу собственными глазами увидеть твою подземную тюрьму. Я с первого же взгляда, Шопен, поняла, что никто в Лувре, даже сам король, не сравнится с тобой по красоте…

Шопен испустил вздох быка, которому на голову опустилась дубина.

– Вот только, знаешь ли, я хотела бы посмотреть на тебя в камерах. Там, при исполнении своих ужасных обязанностей, ты, вероятно, будешь выглядеть именно так, как я тебя представляла…

– Это проще простого, – промолвил Шопен, раздуваясь от гордости. – И… да, это факт, что даже самые сильные, самые храбрые парни не смогли бы справиться с той работой, которую выполняю здесь я.

Жуана вздрогнула.

Но эти слова мрачного тюремщика, судя по всему, лишь придали ей мужества, так как на сей раз вокруг его шеи обвились уже обе ее руки.

– Шопен, – прошептала она, – если ты хочешь, чтобы я тебя любила, если ты хочешь, чтобы я была твоей, ты должен открыть мне дверь камеры номер 5.

Шопен резко дернулся, из груди его вырвался звук, похожий на рычание.

– Невозможно! – мотнул он головой. – Для меня это будет виселица, а может, и что похуже… Нет… отпустите меня… Ко мне! На помощь!

Объятие Жуаны становилось все более и более нежным и страстным, отчаянные «нет» тюремщика – все более и более слабыми…

* * *

– Маргарита! – пробормотал Филипп и, упав на колени, протянул к видению руки.

Жуана поставила в угол фонарь, который передал ей Шопен, оставшийся у двери в камеру. Затем она подошла к молодому человеку и приставила к его губам горлышко фляги, наполненной свежей и чистой водой.

Филипп жадно выпил.

– У меня здесь корзина с едой, – прошептала девушка. – Флягу я вам тоже оставлю. Ешьте и пейте, сколько вам будет угодно, так как завтра я приду снова и принесу вам еще съестного…

Говоря так, Жуана взяла сначала корзину, которую протягивал ей через приоткрытую дверь Шопен, затем флягу и поставила их в угол камеры.

– К сожалению, – добавила она, – Шопен не хочет, чтобы я оставляла вам фонарь, но не падайте духом… а пока ешьте и пейте, утоляйте ваши голод и жажду…

– Маргарита! – пылко проговорил юноша. – Я изголодался лишь по твоим ласкам, я жажду лишь твоих поцелуев и не нуждаюсь в фонаре, так как весь свет для меня – это ты.

Сердце Жуаны застучало сильнее.

– Я не госпожа Маргарита, – сказала она. – Вы меня не знаете. Увы! Да и откуда? Разве вы бы меня заметили?.. Ну вот… мужайтесь… я должна идти…