Елисеев настороженно кивнул и скрылся за дверью. Как только Буров остался с главным инженером наедине, он заговорил тихо, сердито:

— Где вы этого барства нахватались, Яков Петрович? На партийных курсах? Сейчас мы Елисееву по рукам дадим, а завтра он уедет внедрять этот метод в Башкирию или Татарию… Только мы его и видели. А ведь он перспективный работник, очень добросовестный и ответственный… Поднял объект буквально с нуля, вывел в передовые… И потом, Яков Петрович, зачем вы его так унизили?

— Ну, он тоже хорош гусь, — буркнул Федотов.

— Он — по молодости, по горячности, — возразил Буров, — а вы с полным осознанием дела…

Дверь распахнулась опять, стукнула о стену. Буров вздрогнул. Это был не Елисеев, а Клевицкий. Прямо в рабочей одежде, в каске.

— Григорий Александрович, в чем дело? — вопросил он. Клевицкий никогда не кричал, говорил всегда быстро и отчетливо, как человек, который бережет свое и чужое время. — У меня забрали две автомашины.

— Кто забрал? — спросил Буров.

— Да ты и забрал! — ответил Клевицкий. И только сейчас заметил надувшегося в углу Федотова. — Здравствуйте, — кивнул Дмитрий Дмитриевич. И снова повернулся к Бурову: — Ты знаешь, чем это грозит? То людей у меня тягают, то машины… Если я не сдам в срок первый Дворец нефтяников в Западной Сибири, то кто будет виноват?.. Мы же обсуждали, кажется, насколько это важно…

— Я тебе верну машины после обеда, — сказал Буров.

Клевицкий молча кивнул, показывая, что вопрос улажен, и направился к выходу.

— Кстати, — уже в спину ему сказал Буров, — там, за дверью, Елисеев стоит, скажи ему, чтобы ехал к себе, на буровую. Я подумаю над его предложением.

В тот же миг, сметая с пути Клевицкого, в кабинете опять возник Георгий Елисеев.

— Я без АКБ отсюда не уеду, — мрачно заявил он.

— Хорошо, — сказал Буров. — Идем. Сейчас что-нибудь придумаем.

Они вышли вместе, провожаемые недовольным взглядом главного инженера.

* * *

Строительство Дворца культуры «Нефтяник» шло полным ходом. Клевицкий постоянно находился на объекте. Создавалось впечатление, что он не ест, не спит и вообще убил в себе остатки человечности. Но здание росло, и Клевицкий, вопреки всему, расцветал прямо на глазах. Он даже как будто немного пополнел.

Стройка внесла в жизнь поселка временный хаос, всегда сопутствующий бурному созиданию. Повсюду возникли какие-то стихийные колдобины, ямы и котлованы; то тут, то там дыбилась проволока, лежали грудами материалы. Приходилось внимательно смотреть себе под ноги, чтобы не споткнуться. Пейзаж менялся ежечасно.

Маша шла в библиотеку. Сегодня ей хотелось открыть пораньше, чтобы еще раз просмотреть формуляры должников. Часть из них работала на дальних скважинах, куда, вероятно, скоро придется ехать. Сердечные дела здорово осложняют работу, думала Маша. Сначала Вера отказывается иметь дело с бригадой Казанца (вполне объяснимое нежелание!), а теперь вот самой Маше тягостна будет встреча с Василием Болото… Лучше уж и в самом деле никого не любить. Свободное сердце, холодная голова, ясный ум… чистые руки… Маша невесело улыбнулась своим мыслям. Еще немного — и впору будет вешать в библиотеке портрет Феликса Эдмундовича.

В следующее мгновение Маша уже видела покосившуюся стену возводящегося Дворца культуры, провалы недостроенных окон, как-то странно скособоченные, а затем все это исчезло, и рядом с Машей оказалась выгнутая проволока, торчащая из бетона.

«Упала! — подумала Маша с досадой. — Вот ведь дура! Зазевалась и упала!» Она потрогала проволоку.

Хорошо еще, что щеку не проткнула или глаз. А то вот цирк в Междуреченске — кривая библиотекарша! Впору бы испугаться, но Маша едва не рассмеялась.

Она села, попробовала встать, но нога не слушалась. Вот тут Маша испугалась. Неужели перелом? Да нет, ничего же страшного — переломы лечатся… Однако сам факт этого позорного бессилия — вот что ужасно!

Теперь Маше было не до смеху. Она перевернулась так, чтобы встать на колени. Получилось. Если что и сломано, то лодыжка. Колени слушаются.

— Что с вами? — раздался голос.

Маша подняла голову, и сердце тихо задрожало у нее в груди: Андрей Иванович Векавищев. Глядит сочувственно, как на девочку, которая играла-играла да ушиблась.

Вместо Маши ответила сердобольная бабка, бодро скакавшая мимо — из магазина с авоськой, в которой отрубленной головой покачивался кочан капусты:

— Да вишь, стройку развели, а мусора-то накидали! Куда такое годится! Люди вон падают и калечатся! За порядком бы лучше следили!..

Высказав вердикт, бабка с чувством исполненного долга удалилась, а Векавищев подал Маше руку:

— Попробуйте встать.

Маша оперлась на предложенную руку, но нога у нее опять предательски подогнулась, и Маша упала — прямо в объятия Андрея Ивановича.

— Ой, простите, Андрей Иванович! — сказала она. — Кажется, что-то я все же с моей ногой сделала…

— Вас в больницу надо, — убежденно произнес Векавищев.

Человек простой, он привык доверять врачам. Не тем, конечно, которые приходят на дом и прописывают микстуру, а тем, которые на «поле боя» вправляют вывихи, зашивают раны, оставленные ножовкой, вытаскивают гвозди, загнанные пациентом себе прямо в ладонь, а в качестве обезболивающего (оно же и обеззараживающее, оно же и проясняющее мозг хирурга) предпочитают спирт. Приблизительно такой доктор, только более нежный, конечно, должен был помочь и Маше.

Но девушка качнула головой:

— Мне кажется, ничего страшного не случилось. Максимум — вывих. Мне нужно добраться до библиотеки, — она кивнула на здание, видное неподалеку, — и отлежаться. А там уж видно будет.

— Ладно, — сдался Векавищев. — Давайте попробуем.

Маша сделала несколько ныряющих шагов, но продвигались они очень медленно. Векавищеву надоело играть роль сестрицы милосердия с раненым бойцом, поэтому он попросту взял Машу на руки и широким шагом понес к библиотеке.

Обнимая его за крепкую шею и вдыхая слабый запах одеколона, крепкого табака и едва уловимый, но неистребимый запах пота, Маша вдруг ощутила подступающие к горлу слезы. Когда она была еще девочкой, отец вот так же нес ее домой из леса. Они долго ходили за грибами, заблудились, было уже темно, Маша устала… И отец, без долгих разговоров, взял ее на руки. Она была уже довольно большая девочка, лет десяти, и все-таки он поднял ее без труда, как маленькую.

Странно, конечно, что запоминаются вот такие, казалось бы, незначительные случаи. Маша, книжный червячок, однажды дала себе слово: запоминать на всю жизнь разные выдающиеся эпизоды. День окончания школы, например. Или тот день, когда она примет решение о выборе профессии. Все-все, до мелочи: погоду, место, где это произошло, свое настроение, прическу, одежду, туфли… И — ничего. Все эти важные события почти совершенно выветрились из памяти, а тот вечер, когда, в общем, ничего не случилось, — он-то и жил в Машином сердце.