— …способность этих структур имитировать другие, — возобновился голос Жучкова, — приобретать их свойства, использовать для самовоспроизводства. Микроскопическая доза, добавленная, например, в тесто, увеличивала его массу, как не могли никакие дрожжи, механизм другой. Обогатить продукт вкусовыми, питательными качествами, добиться полного внешнего сходства было лишь делом времени….

Как раньше не прояснилось? Нет, еще другое… если бы чужой голос не мешал вспомнить…

— Результат превзошел ожидания… можно только представить, какие открываются перспективы… решение мировой продовольственной проблемы… включая космонавтику, межпланетные путешествия…

— Нобелевская премия! — охотно признала Жанна. Она уже оценила все блюда, делала пометки в блокноте. — Секундочку, — что-то проверила в магнитофоне, все оказалось в порядке.

— Скажите, — решилась, наконец, воспользоваться паузой Рита. Она все готовилась спросить о своем, не сразу решилась. — Скажите, вам знакомо такое имя: Лев Горин?

Жучков поднял на нее медленный взгляд.

— А-а… ну конечно… вот оно что. А я-то: психотерапевт… Рита… Маргарита. Вы, значит, та самая. Были с Левушкой знакомы? Или это назвать иначе?

— Встречались когда-то. Давно. — (Что значит: та самая?)

— Встречались… — повторил задумчиво. — Давно. Рита-Рита-Маргарита… Да, Горин одно время у нас работал.

— Одно время? — не отпускала Рита. — А сейчас он где?

— Ушел в монастырь, — хмыкнул Жучков, что-то ногтем счистил с зуба. — Шутка. Болезнь, проблемы с психикой, не совсем понятный случай. Наверное, перенапрягся, переработал, он был такой, знаете. Работоголик. Стал говорить, что близок к какому-то открытию, вдруг сам все свои материалы уничтожил. И не только свои. Перевозбудился, доходило до приступов агрессивности. Потом, как бывает, впал в депрессию, специалистам, думаю, такие истории знакомы. Возникли проблемы с памятью. Кое с чем удалось справиться, привести в норму, относительную, к сожалению. Теперь стараются поддерживать. Я упомянул монастырь. Тут у нас, на территории бывшего монастыря… впрочем, теперь можно сказать, действующего, время назад как раз был создан центр для реабилитации определенного рода больных, своего рода санаторий. Там развернула свою деятельность община типа религиозной, хотя к известным конфессиям она отношения не имеет. Взяла на себя уход за пациентами. У них своеобразная методика, лечение ритмом, вы не слышали? Или восстановление ритмов. Похоже, дает результаты. Мы с ними сотрудничаем, по-своему помогаем. Я вам, кажется, намекал, что сам не совсем чужд этой области, жизнь требует. Наш продукт, кроме питательных свойств, неожиданно обнаружил способность благотворно воздействовать на психику. Оказалось, он не только насыщает, в известных дозах может успокаивать, умиротворять, я бы сказал, ублаготворять. Устанавливать комфортное равновесие.

— Я уже по себе чувствую, — согласилась весело Жанна. Она даже немного порозовела. — Как после бокала легкого вина.

— К вину мы еще перейдем, — улыбнулся Жучков. — Если это вам интересно как специалисту, — обернулся теперь к Рите, — или не просто как специалисту, — добавил понимающе, — мы можем заглянуть туда в свободное время. Вместе. Посторонних там, естественно, не очень приветствуют. Не сегодня, конечно… Да, так насчет напитков, — он щелкнул пальцами официанту, дожидавшемуся в отдалении приказа. — Мы сумели, среди прочего, восстановить рецепт здешнего монастырского пива…

Уже и не вспомнишь, где, когда увидела его первый раз, и какая разница? Появился, проявился однажды среди других, за столом, на какой-то вечеринке, сколько их тогда было, лица растворились, пятна без имен на серой любительской фотографии, саму себя не сразу узнаешь. Обращалась она к нему, наверно, по имени, — в разговоре, конечно, по имени, — но в памяти задержалась почему-то фамилия: Горин. Когда потом папа спрашивал ее про Леву, надо было соединять в уме. (Она, между прочим, и собственное имя не очень любила, окрестили когда-то родители, детей не спрашивают, пристало обиходное Рита.) Как-то оказался у нее дома, сразу стал зачем-то рассказывать о слизистых грибах, не нашел ничего умней. Раскладывал на столе, на маминой плюшевой скатерти цветные фотографии, фантастические создания, это запомнилось: ягоды, объемные яркие грозди, разветвленные голубые кораллы, под микроскопом, конечно, без микроскопа такого не увидишь, а если что увидишь, поморщишься, захочешь убрать, обычная плесень. Не было для него темы увлекательней. Сотни тысяч отдельных особей при встрече способны слиться в одну-единственную гигантскую клетку. Бесформенная масса, слизь превращается в похожее на слизняка существо. Оно обладает подобием разума: может осмысленно двигаться туда, где тепло и сыро, пожирать на своем пути, что попадется, находить выход из лабиринта, а если выходов несколько, находит кратчайший…

Она слушала терпеливо, перестала даже вставлять автоматические междометия. Он, наконец, спохватился, опомнился, забормотал что-то смущенное, невнятное. Заблудился. Заблудился я в небе, что делать. Это стихи, не всегда можно было уловить переход. Горин их не читал — начинал словно говорить ими, знал множество наизусть. Своими словами ему объясняться было как будто трудней, получалось сбивчиво, весь какой-то нескладный, неловкий. Если бы стихами становилось понятней. Принес как-то самодельную книжицу, машинописную распечатку, переплетенную в ситец с ромашками. В магазинах Мандельштама было тогда не купить, как и многое, книги служили валютой. Для него эта самоделка значила больше, чем покупной раритет, он, собственноручно перепечатывая, смаковал строки медленно, по слову, переживал, трогая клавишные буквы пальцами, стихи оказывалось бездонными, неисчерпаемыми. Пытался причастить ее к своему чувству. Мандельштам был для него, как Бах в музыке: если бы не осталось всех других, его одного оказалось бы достаточно. Здесь всё — природа, любовь, история, мироздание. Восхищенность внезапным открытием, ограниченность однолюба. Прозой он не особенно интересовался, работа не оставляла времени. Бытовых историй, житейских отношений, разного рода событий хватало и в жизни, и на телевидении, которого он, впрочем, не смотрел. Про это читать проще в газетах, не в книгах, он называл это литературой. Поэзия для него была чем-то другим, без нее он бы не мог так полноценно ощущать жизнь.

Та ситцевая тетрадка осталась, наверно, у папы, сам Лева мог обойтись, все знал и так наизусть. Вот в ком он нашел понимающего слушателя, они оба нашли друг в друге собеседников, биолог и ведущий научный сотрудник исчезнувшего оборонного института, оба, хоть и с разницей в поколение, из тех, кто согласен месяцами не получать зарплату, воспринимать ее как великодушную добавку к счастливой возможности заниматься любимым делом. Работали бы и вовсе без поощрения, только бы разрешали пользоваться аппаратурой, лабораторией, да хватало бы на прокорм, одежку, на крышу над головой, это разумеется. Новые дорвавшиеся до благ деловые люди не прочь сейчас усмехаться над инфантильностью поколения, которое ничего для себя не сумело добиться, над чудаками, способными совершать, между прочим, поступки, ставить, как отец, рискованную подпись под письмом, за которое могли уволить (удивительно, что не стали, был, наверное, нужен), над романтиками, которым когда-то хорошо было, представьте, ночевать в палатках, петь у костра задушевные наивные песни, перепечатывать запретные тексты на папиросной бумаге, восемь закладок — и многим ли теперь дано ощущать, подобно этим людям, как наполняет несравненным смыслом жизнь подлинная поэзия, как оберегает ее от пустоты. За радость тихую дышать и жить кого, скажите, мне благодарить? Когда такое читаешь, повторяешь наизусть про себя, начинает казаться, что жизнь имеет смысл, ведь правда? А если не читаешь? — подначивал папа, уже слегка подвыпивший. Тогда приходится самим думать, весело соглашался Горин. Только самим не хватает времени, души, таланта, жизнь, работа закручивает. Поэты занимаются этим по службе — ищут слова за нас, для нас. Окуджава, чокался рюмкой папа, не дожидаясь, пока женщины принесут закуску. Мандельштам, соглашался Горин. Мама покачивала головой, прислушиваясь, они с Ритой готовили на кухне салат оливье.