С мужьями было все же понятней. Но что делать с инфантильностью взрослого человека, научного работника, у которого не оказывается денег на рейсовый автобус и которого это не угнетает? Довольствоваться поэтическими радостями, восхищать малыша превращениями бумажного листа — для жизни всерьез этого недостаточно. О чем говорить? Ей действительно больше всего хотелось тогда пожить одной, отойти, отдохнуть.

Журнальную выдирку, завернутую в газету, Горин впопыхах то ли забыл, то ли оставил для чтения, за ней так и не вернулся. Куда она потом затерялась? Упала, застряла в какой-то житейской щели, незаметно, одна из пропавших вещей, которые обнаруживаются потом при переезде или капитальном ремонте.

Рита попробовала роман читать, запомнилось только начало. Где-то на первых страницах описывалась очередь людей, мечтающих сдать макулатуру, чтобы взамен получить не деньги — талоны, они давали право получить не всем доступный продукт, ту самую загадочную пасту. (Вот что смутно померещилось, наверно, еще по дороге сюда, не могло проясниться. Жанна, должно быть, успела упомянуть это слово, паста, сразу не зацепило, не ожило… и почему-то возникли стихи, но еще не имя. Скрытая работа памяти.) Родители героя надеются, что она поможет исцелить их бедное чадо от непонятной психической болезни, но его организм панацеи не принимает, исторгает… В этом месте Риту стало тоже подташнивать. Она сама еще застала эти макулатурные очереди, где в обмен на бумагу можно было получить дефицитные книги, времена, когда все было дефицитом, Моруа или Пикуль заменяли валюту, жаждущие занимали места с ночи, писали на ладонях чернильные номера, жгли для сугрева костры из магазинной тары. Сюрреализм выморочного советского быта описан был впечатляюще, она могла подтвердить. Навещая родителей, Рита каждый раз ощущала словно атмосферный перепад: пятиэтажка без лифта, неровные черные швы изоляции между панелями, две тесные комнатушки с болгарской расшатанной мебелью, с поблекшими обоями — после новой квартиры во всем проступала унизительная убогость. А ведь когда-то не замечала, радовалась жизни, ей здесь было хорошо. Пока могла не сравнивать. Это родителей долго еще восхищало чудо жизни с горячей водой, теплым туалетом, жилье, где не надо было, как прежде, топить печку, носить воду, бегать зимой через двор в холодный сортир, где на потолке не вздувалась беленая пожелтевшая фанера, а между половицами не дуло из щелей. Успеваешь забыть, отвыкнуть, после недолгого пребывания у родителей ощущение постепенно выравнивалось. Но однажды увидела, как на кухне у мамы сушатся вымытые полиэтиленовые пакеты, и что-то подступило внезапно к горлу — нежность ли, жалость ли, похожая на тоскливый ужас? Словно задерживался, возвращался ушедший, казалось, абсурд.

Только зачем было запечатлевать, удваивать, увековечивать этот абсурд на бумаге? Тошнота, возникавшая при чтении, подтверждала способность литературы производить впечатление, о да, читать дальше она, однако, не стала. Тем более что сюжет становился все более расплывчатым, казался иногда зашифрованным, требовал чьих-то комментариев, сам автор до них не снисходил — надеялся от кого-то дождаться?

Рита ценила литературу, которая помогает что-то узнать, понять, объяснить в собственной жизни и в жизни других. Она поставляет не просто образы — модели поведения, образцы человеческих типов, комплексов, их можно применить для иллюстрации, пояснения в беседе с клиентами, можно и пофилософствовать на темы общих, объединяющих основ. Среди ее пациентов преобладали, естественно, женщины, существа более уязвимые, с более чувствительной, требующей постоянной настройки организацией. Глобальные проблемы или политика могут их, конечно, волновать, некоторых даже профессионально, и все же не так, как мужчин, упертых читателей газет. Их жизнь при любой системе держится больше на другом, внутреннем, на состоявшейся или не состоявшейся встрече, совместимости, с родственниками ли, с начальством, на надежде прорваться к чему-то более настоящему, чем получается — а почему не получается, кто виноват, тут уж найдется, на что жаловаться, кого ругать, чье проклинать непонимание, очевидную несправедливость, вот тут-то специалист как раз и поможет.

Вспомнилось, с каким брезгливым испугом жаловалась ей одна молодая женщина на свекровь: она совсем сходит с ума, стала подкармливать крыс. Как-то поднималась к себе на второй этаж по лестнице, увидела на батарее варежку, подумала, кто-то ее потерял или положил сушиться. Вдруг варежка зашевелилась. Протянула к ней руку, а сверху голос свекрови: не трогай ее, не надо. Из варежки выбежал маленький крысенок, женщина чуть не упала в обморок, она этих крыс боялась до омерзения. Свекровь, оказывается, спускалась, чтобы крысенка покормить. Она уже не раз выносила ему еду, обустроила вот это жилье. Зачем его бояться, виновато пробовала объяснить невестке, он такой умница, хитрюга, еду сразу не берет, ждет, чтобы я сначала попробовала, боится отравы. Но что было делать с брезгливостью, которая переносилась теперь на свекровь? Одного сеанса Рите с ней не хватило, надо же было расспросить, что знает невестка про эту бедную старую женщину, объяснить, что той может не хватать в семье внимания, самой обычной ласки, внуком-то ее не порадовали. Неизвестно, помогло ли, женщина приходить перестала.

Любви не хватает, любви, обнаружила вдруг Жанна, во всем такая успешная, самостоятельная. Какой такой любви? Последнее время к Рите все чаще стали приходить люди, добившиеся положения, заработка, благополучия, о котором могли прежде только мечтать. А вот радости почему-то не было. Хроническая усталость, изматывающая бессонница — известное дело. Проще всего было рекомендовать отдых, до этого додумались бы и без нее. Жизнь вроде бы чем-то занята, заполнена сверх головы, вдруг возникает чувство, что от всего остается лишь пустота. Ужасное чувство, Горин, помнится, однажды об этом заговорил. Одна поэзия от него спасает, без стихов, без гениальных стихов можно заболеть. Надо все время их про себя повторять, восстанавливать. Ну, кому что. Кто как умеет.

Пора было уже честно признать, что какая-то степень или какое-то качество чувств ей самой оказались недоступны, когда-то еще надеялась. Если что и было, ушло. Так упругая резинка со временем превращается в веревочку. Может еще послужить, если подтягивать, завязывать бантиком или узелком, но упругости не вернешь. Кто-то однажды сказал ей, что у нее мужской ум, думал сделать ей комплимент. Если и была умна, то без надобности, для других, себе способность понимать помогала мало, скорей наоборот.

В чем он могла не сомневаться, так это в любви к сыну. Его существование — рождение, чудо постепенного пробуждения, лепет, тепло маленького тельца, открытие мира вместе с ним, возможность вместе с ним проживать забытое — вот что наполняло жизнь безотчетной поэзией, содержанием. Существовать начинает то, что возникло и зажило однажды внутри.

6

За утренним завтраком Рита сказала Жанне, что смотреть с ней запуск экспериментального производства не поедет, зачем ей? Лучше прогуляться по городу, посмотреть, подышать свежим воздухом. Жанна ответила не сразу, она между глотками кофе изучала в карманном зеркальце обвисшие круги под глазами, вполне замазать не удалось.

— Ужас, ужас, как ни старайся, — трогала мрачно указательным, средним пальцем. — А ты, значит, оставляешь меня одну?