детерминизм и социальный эволюционизм. Хотя это были противоположные линии, кое в чем они совпадали, и ни одно из этих изданий полностью не отвергало оседлость[533]. Время кочевничества прошло в силу политических обстоятельств и естественных законов. Это, однако, не означало, что существовало согласие в том, какой тип оседлости лучше всего подошел бы казахам на их земле. Одна группировка («Айкап») склонялась к тому, чтобы почти полностью отказаться от скотоводства в пользу развития земледелия, тогда как другая («Казах»), напротив, выступала за оседлое, интенсивное и ориентированное на рынок скотоводство. Если конечная цель – самоусиление путем просвещения и оседания на земле – была единой, то представления авторов этих изданий о местной среде сильно различались.

Группа вокруг «Айкапа» в целом демонстрировала меньшую озабоченность качеством земли как таковой, чем отходом казахов от кочевого скотоводства. В каждом уголке степи, утверждал один из авторов журнала, казахи открывали для себя целый ряд занятий, выходящих за рамки традиционного скотоводства, занятий, возможных только при полном отказе от кочевничества:

Посмотрев на кокандских казахов, я увижу казахов, ставших владельцами огромных садов, начавших сеять рис и хлопок, живущих очень хорошо. В Астрахани они живут рыбной ловлей на побережье, в Троицке, Атбасаре, Петропавловске, Омске, Семее, Заречном и Караоткеле казахи живут торговлей; я вижу, что наши юноши, получившие образование, работают делопроизводителями, переводчиками, писарями, секретарями, учителями, фельдшерами, врачами, адвокатами, судьями и инженерами [Там же].

Точно так же более поздний автор под псевдонимом «Цазакемес» («Не казах») утверждал, что казахи всегда отличались экономическим разнообразием: кто-то сеял, кто-то разводил скот, кто-то кочевал, кто-то – нет [Там же: 172]. Таким образом, оседлость и хлебопашество не так уж чужды историческому опыту казахов. Скорее, рассматривая казахов как часть всеобщей истории, можно сказать, что они должны были осесть. Повсюду, когда плотность населения увеличивалась, люди селились на земле. Почему казахи должны быть другими? [Там же: 102].

Кроме того, преимущества, которые принес бы такой немедленный переход к оседлости, объявлялись огромными. Первое и самое очевидное – это процветание. Как некогда «Киргизская степная газета», «Айкап» сообщал о случаях успешного перехода к земледелию, например, среди казахов, живших в Барабинской степи Западной Сибири. Получив хорошую землю, эти казахи в годы «джута», столь опасного для их кочевых соседей, могли продавать излишки продуктов земледелия, а также огромные количества сена. Они также давали хорошее подспорье своим образованным современникам, вкладывая прибыли в религиозные и образовательные учреждения. Обо всем этом было «очень приятно слышать (құлақ сүйсінерлік іс)» [Там же: 201–202].

Неумение казахов извлекать максимальную пользу из всего, что их окружает, а не «сводить концы с концами за счет земли и воды», делала их (по мнению сторонников линии «Айкапа») наименее культурными подданными Российской империи [Там же: 262]. Оседлость и использование европейской науки для разработки необходимых методов земледелия в степной среде одновременно повысили бы общий культурный уровень и создали возможности для дальнейшего развития. А это, в свою очередь, обеспечило бы в долгосрочной перспективе баснословную отдачу. Одна десятина земли, утверждал некий анонимный автор, при правильном возделывании могла бы легко приносить от 50 до 100 рублей в год [Там же: 197]. Казахам-скотоводам, чей доход окажется менее надежным и более скудным, какими бы многочисленными ни выглядели их стада, следует тщательно обдумать свои дальнейшие шаги. Эти доводы, конечно, сбрасывали со счетов степные районы, менее благоприятные для земледелия; тот же автор закончил свою статью уверенным заявлением, что «наши фермеры всем покажут, что земля у нас поистине золотая» [Там же: 198].

Наконец, оседлость с преобладанием земледелия, согласно линии «Айкапа», несла с собой заметные политические преимущества. В 1910-е годы важнейшей целью казахской интеллигенции было учреждение земства, предполагавшее определенную степень местного контроля над образованием, медицинским обслуживанием и другими сферами деятельности, и к тому же давшее бы казахам юридическое равенство с центральными областями империи[534]. Но, как отмечалось в неподписанной статье, высмеивавшей взгляды оппонентов, учреждение, в основном предназначенное для управления крестьянами в сельской местности, могло функционировать только в том случае, если бы казахи вели оседлый образ жизни: «Земство – хорошая вещь. Но для того, чтобы получать от него пользу, необходимо, чтобы народ был оседлым. А “Казах” велит быть кочевниками» [Там же: 180]. Таким образом, оседлость одновременно давала политические преимущества и служила безусловным средством культурного подъема. Более того, она означала постоянное право на землю, которого не было у кочевников, учитывая постоянно сокращавшиеся земельные нормы и закон об отчуждении излишков. При оседлости землеустройство, предоставлявшее 15 десятин земли на душу мужского населения, обещало, по крайней мере, ограничение изъятий[535]. В условиях, когда крестьяне, прибывавшие в степь, вытесняли казахов на худшие земли и тем их разоряли, смыкание рядов и оседание на земле гарантировало выживание [Там же: 83–84][536].

Противники линии «Айкапа», многие из которых после 1913 года стали сотрудничать с газетой «Казах», нашли такие идеи до смешного оптимистичными и необоснованными по нескольким причинам. Во-первых, прямолинейное уравнивание земледелия и высокой культуры при ближайшем рассмотрении не выдержало критики. «Если вы хотите быть культурным, скотоводство не воспрепятствует этому желанию (мал бағудың тоқтаулығы жоқ)», – отмечал в 1914 году анонимный автор из газеты «Казах» [Субханбердина 1998: 86]. Год спустя в той же газете Букейханов привел арабский язык как пример уровня культуры, которого могли достичь люди, занимавшиеся скотоводством, а Швейцарию и Австралию – как страны, где животноводство сочеталось с эффективной экономической организацией; зато башкиры и татары, хотя обратились к земледелию раньше казахов, достигли не больших успехов, чем последние [Букейханов 1995: 303]. Таким образом, роль земледелия в культурном подъеме в целом и как средство достичь равноправия в Российской империи в частности вызывала серьезные сомнения.

Это и к лучшему, утверждали сторонники линии газеты «Казах», ведь существует мало доказательств того, что значительная часть степи когда-либо станет пригодной для земледелия, и очень много научных доказательств обратного. Эти аргументы еще в 1911 году высказывал Дулатов, пытаясь стимулировать обсуждение в «Айкапе»: «Казахский народ никогда не говорил: я буду кочевать; он кочует в зависимости от климатических условий земли. Человек – раб климатических условий страны, в которой он живет. Земля, на которой живет казах, непригодна для земледелия» [Субханбердина, Дэуков 1995:84]. Этот основной принцип газета «Казах» применяла направо и налево. Если «Айкап» трубил о достижениях успешных фермеров, то газета изображала переход к земледелию в куда более мрачных красках: так, например, на севере степи, в Мендыкарской волости, набитой поселенцами, незадачливые казахи, оставшись без обещанной помощи царских чиновников, быстро поняли, что «посеяв зерно, выжить