Мыс женой смотрели комедию Эвпола, в которой актёр, экстравагантно разодетый, представлял Алкивиада. Автор хотел сделать этого павлина смешным. Но вместо этого зрители вдруг взорвались, выкрикивая его имя. На улице актёра окружила толпа. На руках его отнесли домой.

На стенах по всему городу появились надписи: «Верни те его в Афины!»

Прошёл ещё год, внучек, и наконец его позвали на самосский флот, пообещав золото Тиссаферна и союз с Персией.

Вот об этом моменте я и вспомнил в камере Полемида. То мгновение, когда баркас ткнулся в брёвна Самосской пристани и в окружении двадцати тысяч матросов и солдат из Афин Алкивиад прошёл к платформе, называемой Погрузочной, куда подъезжали с уловом сардин возницы и вокруг которой теперь собрались толпы вооружённых корабельных команд. Люди забирались на плоские крыши и перголы, они устроились на перекладинах мачт и у подножия Дельфиньего холма, с надеждой и трепетом ожидая, что скажет им вернувшийся на родину изгнанник.

Дважды он начинал, и дважды голос отказывал ему, так он был потрясён открывшейся перед ним картиной. Когда и в третий раз у него ничего не получилось, из передних рядов раздались голоса.

— Давай, давай! — кричали ему люди, и эти призывы, подхваченные тысячами глоток, свидетельствовали о том, что толпе понравилось увиденное. Когда шум стих, Алкивиад начал снова — сначала так тихо, что глашатаи, стоявшие на расстоянии друг от друга, чтобы передавать его слова стоящим на холме, должны были обращаться к тем, кто находился поближе, чтобы расслышать.

— Я не... — начал Алкивиад, и голос снова предал его. Глашатаи тотчас подхватили:

— Я не...

— ...не тот человек, каким я был...

— ...даже несколько минут назад, когда поднимался на эту платформу.

И снова слова полетели наверх, на холм, от одного глашатая к другому. Наконец Алкивиад обрёл голос и, жестом попросив своих помощников подняться выше, продолжил:

— Я хотел выступить в роли спасителя. Я, сегодняшний, стоящий перед вами, — тот, кто принёс для вашего спасения союз с народом, чьи богатства и мощный флот обеспечат вам победу. Без их поддержки вы не достигнете успеха. Я предполагал обратиться к вам как командир и получить от вас заверения в верности... Что вы приложите необходимые усилия... Но, увидев вас... — Голос его опять дрогнул. — Ваш вид, мои соотечественники, разрывает мне сердце. Я сгораю от стыда. Это не вы должны давать торжественное обещание, а я. Не вы должны служить мне, а я вам. Те Афины, которые изгнали меня...

Ему снова пришлось остановиться, чтобы собраться с мыслями. Он схватился за стойку платформы.

— Те Афины, которые изгнали меня... Об этих Афинах я больше не вспоминаю. Вы — мои Афины. Вы и вот это. — Он показал на корабли, на море, на небо. — Вам и всему этому я клянусь в верности.

Из центра толпы донеслись радостные возгласы, похожие разом и на рыдания, и на крики одобрения. Как круги по воде, они разошлись во все стороны. Намеренно или нет, но Алкивиад выразил в словах то, что чувствовали по отношению к своей родине и другие. И эта родина казалась им, как и их вернувшемуся лидеру, далёкой, словно Океан, разлучённой не только с ними, её сыновьями, но и с их душой, позабытой в чужом, неведомом месте.

— Если я оскорбил богов — а я оскорбил их! — то в вашем присутствии умоляю их простить меня. Поверив в меня, вы оказали мне честь, в чём я усматриваю несомненную милость богов. Клянусь, что ни воля небес, ни желание земли, ни стремления армии, ни прихоти самого ада — ничто не остановит меня в решении отдать вам всё, что я имею. Мою кровь, мою жизнь. Всё, что я есть и чем владею, — всё я отдаю вам.

Он отступил назад и отошёл к офицерам, толпившимся на платформе.

Амфитеатр одобрительно загудел. Теперь заговорил Фрасибул, за ним выступили стратеги Диомедон и Леон. Захотели выступить и люди из nautai и пехоты. У всех ещё кипела кровь от успехов и поражений, которые сотрясали Самос несколько дней назад, как в зеркале отражая процесс гибели их государства. Все знали, что в Афинах демократия пала. Акты террора и убийства запугали народ. Правительство, именующее себя «Четыреста», изгнало из политической жизни всех, кроме себя. Слухи о грубых нарушениях закона, оскорблениях, которым подвергались свободные граждане, о незаконных арестах и казнях, конфискации имущества, отмене законов Клисфена и Солона вызвали волнение на флоте. Те, кто находился на Самосе, боялись за свои семьи, оставшиеся дома, за само государство, которое эти тираны — как говорилось в последних сообщениях — сговорились продать врагу ради спасения собственной шкуры.

Теперь, радуясь возвращению Алкивиада, люди требовали действий, жаждали крови. Плыть в Афины! Вырезать всех автократов! Восстановить демократию!

Пехотинцы топали ногами, матросы на кораблях колотили по палубам и шпангоутам. Топот ног на пристани эхом разносился по всей гавани. Даже мальчишки и женщины подняли такой шум и гам, что не слышно было ничего, когда кто-то захотел восстановить порядок.

Поднялись два таксиарха, но им не позволили говорить. Диомедон старался перекричать их своим громовым голосом. Даже Фрасибул, кому позволили взять слово, потому что любили его, не в силах был остановить это безумие. Пехотинцы бросились к оружию, составленному в козлы. Толпа двинулась к кораблям, словно бы готовая немедленно погрузиться. Все как один требовали Алкивиада. Командуй нами! Веди нас домой!

Безрассудство этого порыва было очевидно для более трезвых голов офицеров. Но порыв оказался таким страстным, что ни один человек даже не попытался остановить его. Теперь Алкивиаду предстояло противостоять этому умопомешательству, причём не имея опоры в заслуженном доверии, добытых совместно победах, достигнутом уважении. Ему следовало надеяться только на собственные силы.

— Люди, если мы поплывём сейчас, то легко свергнем наших врагов дома и установим правительство, послушное нам и нас удовлетворяющее.

Вновь одобрительные возгласы. Он поднял руку, успокаивая своих слушателей, и попросил выслушать его до конца.

— Но что мы оставим после себя здесь, в Эгейском море? Подумаем же об этом, братья! И если мы найдём решение, которое вы посчитаете мудрым, то ни часу не задержимся здесь!

Шумное, радостное одобрение, приветственные крики.

Алкивиад вновь призвал собрание к порядку. Именно эту фразу он подготовил заранее, и она произвела ожидаемый эффект. Он добился, чтобы, каждый человек своим необузданным, сердцем ощутил ту внутреннюю независимость, которая отличает свободных людей от рабов, и воскресил в себе того, кем был, — здравомыслящего человека, способного на обдуманные, взвешенные поступки. Теперь, решил он, попробуем поставить себя на место наших врагов.