затащили труп в яму и присыпали его землей и сухими листьями, предварительно сняв с него длинный плащ, сапоги и штаны. Напоследок Якуб притоптал импровизированную могилу и немного поскакал по ней, чтобы все держалось лучше.

После этого они заглянули внутрь повозки. Луна уже ярко светила, и было все видно. Кольман, вероятно, возвращался с покупками из Пильзна, который до недавнего времени был центром округа, пока его не перевели в Тарнув. Нашли керосин, ненамокающие английские спички, сахар, свеклу, капусту, соль, порошок от простуды, немного ситца, шерсти и два рулона сурового полотна, ремни, пояса, синие ленты и даже несколько книг, непонятно каких, потому что на еврейском. Кольман, должно быть, сокращал путь через лес, чтобы скорее добраться до дома.

– Кто дорогу скашивает, тот в могилу схаживает. – Якуб вскочил на козлы и безрадостно рассмеялся собственной шутке. – Отправился коротким путем прямо в лоно Авраама, или куда там попадают жиды после смерти. Слышал, как он сказал, что в лесу зло притаилось? Так оно и есть. Накаркал себе. Запрыгивай, пан. Поедем и мы.

– Куда? – с тревогой спросил Винярский.

– К чертям в гости. Что ты побледнел, дурак, я пошутил. В корчму к Кольману поедем, вещи отвезем. Скажем, что на старого разбойника напали, а мы его нашли мертвым и ограбленным. Только спрячь часть этих тюков в какой-нибудь овраг и раскидай все по телеге. Должно выглядеть правдоподобно. Хорошо. А ну пошла, старая кляча.

И они двинулись в лес. И то, что притаилось и продолжает веками таиться в Карпатской чаще, смотрело на них из-за деревьев. Якубу показалось, будто он слышит в темноте чей-то шепот, шорохи и даже пение. И откуда-то из своей – не своей памяти всплыли слова Старого Мышки:

Вечером солнце садится.

Песня над речкою мчится.

Кто за той песней увьется,

Из лесу тот не вернется.

Шеля потряс головой. Какого, к чертовой бабушке, Старого Мышки?

XLVI. О разбойниках и хорошей жене

Сказывают, что легче всего поверить в неправдоподобное и принять то, что принять невозможно. Семейство Кольманов, включая старую жену Рубина, признали в Якубе пропавшего почти год назад шабесгоя. И это подтвердил даже зять Рубина Абрам Тинтенфас, которого Шеля никогда раньше не видел, так как он женился на Зое Кольман только этой весной. Якубу было позволено даже вновь занять гойхауз, но он не стал: едва он переступил порог, в голове у него зашумело от чужих воспоминаний, и на мгновение ему показалось, будто глиняный пол зацвел маками.

Внутри стоял затхлый запах, и Якуб потому временно выбрал спать на сеновале. К тому же ему там никто не мешал, а в гойхауз дочки старого Рубина то и дело носили то халы с изюмом, то ругелахы, а то отвратительный чай с гвоздикой и черносливом; будто он был каким-нибудь давным-давно пропавшим кузеном, а не батраком.

Пан Богдан Винярский отправились в округ уже на четвертый день, предварительно обожравшись, упившись и, разумеется, не заплатив, потому что это было ниже его шляхетского достоинства.

В доме Кольманов траур продолжался почти три месяца. Старая Кольманиха не раз просила Якоба указать место, где он похоронил Рубина, чтобы она могла хотя бы мацеву[39] ему поставить, но Шеля выкручивался и говорил, что не помнит. Абрам Тинтенфас, претендовавший на корчму тестя, привел лучшего каменщика из самой Бартны за Горлицами и велел сделать надгробие как для самого раввина, лишь бы заткнуть старухе рот. Как это восприняли дочери, трудно сказать, ведь это были всего лишь дочери, и то, что они думают, не интересовало ни Якуба, ни тем более Абрама.

Весть о возвращении Якуба облетела окрестные деревни, и несколько молодых хамов пришли к нему с водкой. Всем было очень любопытно узнать, что же с ним происходило за последний год. Пришлось на ходу выдумать, что он разбойничал в Бескидах. В памяти у него мелькали странные образы подземного мира, змеи, мертвецы и прочая несусветная чушь. Якуб отмахивался от этих видений, потому что в фантазиях нужно знать меру. Версия с разбойничеством, впрочем, пришлась слушателям по вкусу. Все до единого тоже признавали в нем Шелю, который только возмужал, подрос и стал наконец мужчиной, да и усы выросли у него красивые, почти панские.

На следующий день после приезда в корчму Якуб посетил и усадьбу в Седлисках. Увидев, что он шатается по саду и заглядывает в окна, управляющий Мыхайло спустил на него собак. Собаки, холеные и поджарые гончие, которых он воспитывал со щенячьего возраста и с которыми, будучи Викторином Богушем, не раз охотился на кабанов, судя по пронзительному лаю и клацанью зубов, тоже его не узнали.

Это была последняя капля. Люди, известно, тупые и двуличные. Но собаки умны и всегда признают своего, сколько бы времени ни прошло. Так кем же он тогда был?

Сидел Якуб на сеновале, пил пейсаховку прямо из фляги и чувствовал, как с каждым глотком его тело наполняют жар и гнев. И это жаркое пламя, и этот нестерпимый гнев клокотали у него где-то за грудиной, росли в нем и оплетали изнутри. Якубу казалось, будто вместо кишок у него колючая проволока, а вместо крови в жилах – жидкий свинец. Потому он пил. Но водкой не загасить огонь – наоборот, от водки пламя разгорается все сильнее.

Однажды к Якубу подошел Абрам Тинтенфас.

– А счет-то вы, пан Шеля, когда оплатите?

Якуб обалдел, но не из-за выговора Тинтенфаса, а от того, что темы денег для него никогда не существовало. Для шляхтича деньги представляли нечто, о чем озаботились второсортные люди – крестьяне, жиды или экономы. И сейчас он не собирался это менять.

– Когда оплатим, тогда и оплатим. Может, когда в разбой пойду. А теперь принеси мне что-нибудь поесть, я голодный. И не морочь мне этим голову.

Молодой Абрам поклонился и вышел. Потому что в глубине Шелиных глаз искрило какое-то скверное зло, и Абраму не хотелось иметь с ним дело. Ну, разбойник он и есть разбойник. Вся семья Кольманов наверняка не раз задавалась вопросом, не было ли Якуба среди тех бескидников, что лишили жизни старого Рубина. Однако Абрам умел считать деньги. Сведя все расчеты воедино, он рассудил, что старый Кольман и так уже в лоне Авраама – какая разница, кто его убил, если настоящий разбойник привлекает в корчму столько хамов и хамок из окрестных селений, а каждый хам и хамка оставляет в таверне пару