– То есть как это «больше нет»? – Пепельное лицо Рукавицына сделалось булыжного цвета. – Продал? Говори: кому? И нечего глазеть на пирожные, не то мозги слипнутся от халявы!

– Я думал, труба у вас. – Андрюша посмотрел себе под ноги. – Я думал, вы мне её вернёте. Я не знал…

Андрюша запнулся. Он почувствовал: ещё одно слово – и глаза его станут лужами, полными солёной воды.

– Что не знал? Чего ты не знал?

Рукавицын синюшной пяткой надавил на выступающую педаль. Чудо-конь венецианской работы заметался в дикой скачке по кабинету, не щадя и превращая в ничто драгоценные старинные вазы, глиняные статуэтки богов, окаменевшие останки тираннозавра, мирно спавшие в углу помещения.

– Врёшь! – кричал Эрдель Терьерович на скаку. – Он не знал! Знаем твоё «не знал»! Где труба? Отдай мне мою трубу! Если не отдашь мне трубу, я…

Он резко затормозил на месте. В серых каплях рукавицынских глаз замерцали две лесные гнилушки.

– А скажи-ка мне, дорогой Андрюша, как бы ты поступил в том случае, если б лучший твой друг Серёжа Овечкин оказался в безвыходном положении?

Андрюша Пряников встряхнул головой.

– Как в безвыходном? – переспросил он.

– Так, в безвыходном, и в таком безвыходном, что безвыходнее трудно себе представить!

Андрюша Пряников сдвинул брови.

Если честно, он не очень поверил в это заявление Рукавицына.

Серёжа был человек надёжный. И вовсе даже не потому, что с лёгкостью за один присест в темноте без помощи рук с завязанными платком глазами надувал пузырь из жвачки размером с небольшой дирижабль.

Нет, Серёжа Овечкин надёжен был в смысле дружбы.

И ещё он был упорен, как муравей. Не было такого препятствия, появлявшегося в их мальчишеской жизни, которого Серёжа не одолел бы. Он даже отжимался от пола не пять, как Андрюша, раз, а все десять, а порой и двенадцать.

Поэтому Андрюша не представлял, в каком таком безвыходном положении, из которого невозможно выбраться, мог оказаться его лучший приятель.

– Он похищен, – сообщил Рукавицын с ядовитой слезою в голосе. – И те, кто его похитил, отморозки, каких не видел свет! Пока ты здесь спокойно сидишь и глушишь кофе с даровыми пирожными, лучшего твоего друга Серёжу пытают раскалёнными утюгами. А после, связанного по рукам и ногам, держат голого в камере морозильника. И поджаривают в печке-микроволновке. У этих гадов способов много. И чтобы твоего друга освободить, всего-то нужно – вернуть трубу, которую ты нашёл в Фонтанке.

– У меня правда нет никакой трубы. Честное слово, она у меня пропала.

– Вот и найди! – Рукавицын развёл руками. – Что тебе дороже: дружба или эта труба? Друг в беде, а он, видите ли, раздумывает.

– Хорошо, – обречённо сказал Андрюша.

Просто так, чтобы не показаться предателем. Тут какая-то неясная мысль шевельнулась в его извилинах.

– А родители? – спросил он. – Они же будут его искать!

– А утюг, – сказал Рукавицын веско, – который не выключил его дедушка?

– Откуда вы знаете про утюг? – удивлённо спросил Андрюша.

– Ну, если даже и выключил, – туманно продолжал Рукавицын, – всё равно квартирка, считай, сгорела. У похитителей с этим делом строго. Им пожар устроить плёвое дело, всё равно как раздавить паука. И если среди пепла и головешек вдруг найдут обгорелые косточки твоего дружка, его родители всего лишь решат, что сынок успел в город вовремя: приехал, видит – пожар, бросился, как неизвестный герой из известного стишка Маршака, выносить из огня имущество и погиб, исполняя сыновний долг. Короче, чтобы этого не случилось, давай, Андрюша, быстро дуй за трубой.

– Хорошо, я попробую… я найду… Только вы мне пообещайте твёрдо, что с Серёжей ничего не случится.

– Ну а это уж, братец Кролик, зависит от тебя одного. 

Опыта побегов из-за решётки у петушка было более чем достаточно.

Ему даже было не обязательно, как когда-то знаменитому графу из романа Дюма-отца, двадцать лет остриём ножа втайне от недремлющих надзирателей ковыряться в толстостенной преграде, отделявшей узника от свободы. Природа дала петушку в дар такой незаменимый предмет, как острый костяной наконечник, именуемый в просторечье клювом.

В зависимости от характера материала, из которого состоит преграда, петушиный клюв мог использоваться как пилящий или режущий инструмент, как ножницы для перекусывания металла, как маленький зубодолбёжный станок, а также как универсальное средство, совмещающее все перечисленные возможности.

Поэтому к воскресному полдню, а если точно, к тому самому часу, когда в кабинете у Рукавицына Андрюша Пряников выслушивал ультиматум, петушок уже отряхивал перья от мелкой металлической крошки.

А ещё через минуту-другую он летел над петербургскими крышами и щурился от яркого солнца.

Самое лучшее место по эту сторону Ахерона, конечно, петербургские крыши. Петушок это хорошо знал.

Крыши нравились ему в любую погоду, в любое время года, всегда.

Летом, когда жаркая дымка размывает их ребристые силуэты и каждая труба и антенна отделяется от плоской горизонтали и одиноко устремляется вверх.

Несуровыми балтийскими зимами с их капризами и женским непостоянством.

Синими прозрачными вёснами, когда дырчатый, ноздреватый снег истекает завистливыми слезами, обнажая кровельное железо и налипшие на него осенью листья.

Единственное, чего следовало бояться, если низко пролетаешь над крышами, – это хитрых петербургских котов, своими драными ушами-локаторами прослушивающих петербургское небо.

Но петушок был первоклассный летун, он чувствовал кошачью засаду за несколько кварталов от неприятеля и всякий раз, пролетая мимо, строил им сверху рожи.

Нетрудно угадать направление и цель его стремительного полёта. Ну конечно же, та кухонька на Английском, где при помощи чудесной трубы явлен был вчера петуху настоящий его хозяин.

Нужный дом он отыскал сразу.

Это был тот самый каменный инвалид с неулыбчивым желтушным фасадом, из которого – хвала провидению! – он и выкрал Ибрагимову трубочку.

Петушок, притормозив у карниза, по дуге облетел фасад.

В окошке на втором этаже он увидел потерянного хозяина. Тот сидел во вчерашней позе и доскрёбывал вчерашнюю кашу. Этаж был тот же самый, что и вчера. И окно, за которым на подоконнике лежала