невозможно. Так продолжалось до третьей роты, когда Млотковский, получив отпор, вынужден был сам дважды спасаться от Годовалова бегством. Но и после этого их жизненные пространства не могли совместиться. Изгнанный Млотковский, как бы выжидая своего часа, по-прежнему смотрел на противника непримиримо и разоблачительно.

За три года Годовалов вырос, потяжелел, как намокший песок. Ему, например, уже нравилось играть в футбол. Не ввязываясь в жесткое противоборство, он находил свободное место, получал пас, видел, кому можно было передать мяч с наибольшей пользой для команды, и почти всегда удачно делал это. Быстро, как с заданием на дом, разобрался он и в игре в баскетбол. Занимаясь боксом, он не преуспел, но на тренировки ходил. Он постоянно был с новичками, пока однажды, уже в третьей группе новичков, не почувствовал себя с ними на равных. Он даже показывал им всевозможные приемы и, поощряемый Романом, стал как бы вторым тренером. Тогда же наконец он решился выйти на ринг и одержал две победы. Хотя третьей победы добиться ему не удалось, его претензии были удовлетворены. Словом, он оказался не таким уж слабым, а разбирался во всем, может быть, лучше многих. Он и ребят стал видеть иначе. Утратил былую уважительность сибиряк Кедров. Груз, что он нес, оказался неожиданно легким для такого крупного человека. Не было прежней почтительности к Уткину. Быть все время уверенным и ни в чем не сомневаться оказалось не так уж хорошо и говорило о какой-то внутренней закрепощенности. Не так, как прежде, было интересно ему с Хватовым. Раньше было интересно все, что бы тот ни делал, теперь же с ним было интересно лишь ходить в город знакомиться с девчонками да во время летних лагерей забираться на тутовники есть черные и лиловые ягоды, купаться в речке подальше от лагеря, от глаз командиров. Женя понял, что все ребята были как-то излишне самими собой, а как раз такими, догадывался он, нельзя было быть, наоборот, нужно было быть как бы не вполне собой. Это-то и казалось привычным: видеть себя вместе со всеми и быть не только собой, видеть каждого лучше, чем он видел себя, видеть и себя глазами всех.

Так он дошел до четвертой роты. Но теперь он значил что-то не только как отличник и помощник командира взвода.

— Он у нас тренер, — сказал однажды Руднев.

Сказал серьезно, подтверждая право Годовалова считать себя боксером, подтверждая и полезность его помощи тренеру, по заданию которого Годовалов тренировал новичков.

— Он у нас судья, — сказал Зудов.

Его толстые губы раздвинулись в досужую улыбку, грязноватая на вид смуглая рука панибратски похлопала Годовалова по плечу, но в голосе слышалась уважительность.

Действительно, Годовалов часто судил. Судил, когда роты и взводы играли друг против друга в футбол или баскетбол. Особенно любил судить, имея третью категорию, поединки боксеров-новичков.

— Он у нас старший, — сказал Высотин.

И тоже был прав. Годовалов представлял на соревнованиях почти все команды.

Даже с Млотковским у него наконец установился мир.

Словом, как и в школе, Годовалов жил полной жизнью и всему соответствовал.

«И этот такой же», — неожиданно поразило Диму: так много сходного обнаружилось вдруг в Москвине.

Дегтярно-смуглый, скуластый, несколько приземистый и широкий в кости, Вова Москвин походил скорее на узбека или туркмена, чем на русского. Он сидел за первым столом перед преподавателем, был незаметен, никогда не оглядывался, не смотрел, что происходило за спиной. Еще меньше заметен он был в строю, на уроках физкультуры и особенно в свободное время.

Погибшего на войне отца Вова не помнил. На сохранившейся у мамы фотографии смуглый скуластый человек улыбался одними глазами. Если бы рядом не было мамы, смотревшей с ним как бы одним взглядом, Вове было бы труднее поверить, что это — его отец.

После первого класса они с мамой сфотографировались. По фотографии было видно, что они жили вдвоем и больше у них никого не было. Вове даже казалось странным, что у других мальчиков были живые отцы, что мальчики слушались их. Он не завидовал этим мальчикам, не мог вообразить себя на их месте, не представлял, чтобы кроме мамы кто-то еще мог руководить им и заботиться о нем.

Мама тоже смотрела на мужчин как на чужих и строго, как врач. Она и была врачом, всегда следила за Вовой, простукивая и прослушивая его гулкую грудь и спину, щупая его плечи и руки, заглядывая в уши, горло и нос, осматривая зубы и пальцы рук и ног. Все было в порядке, и она отпускала его гулять или играть.

Гулять или играть для Вовы означало остаться одному, чем-то занять себя и не скучать. Он сразу осматривался и искал, что могло бы заинтересовать его. Привлекали внимание обыкновенный арык, по которому что-то плыло, тротуар, на котором оказалась куча мусора, деревья, которые покачивали ветвями так, будто внутри них кто-то сидел и дергал. Привлекало любое движение и, конечно, прохожие. Замечал он и мальчишек. Он не играл с ними, но подходил к ним и принимался делать то же, что и они, только один, сам.

Маму он огорчил лишь однажды. Так тихо и солнечно было везде, так спокойно, что он заглядывался даже на асфальт, на заборы, на пыль. Внутри деревьев, выстроившихся вдоль улицы, все было в тени, а листья наверху блестели. Вот тут-то и появилась и медленно, как большой жук, стала подниматься вверх по улице низенькая кубастая машина. Он поднял камень и, сознавая, что делать этого не следовало, бросил камень вдогонку машине. Он видел, как камень летел, отскочил от ее заднего стекла и как в воду канул, потерялся на дороге. Пока все это происходило, он думал, что хорошо бы камень не долетел до машины, что жаль, что он все-таки долетел… Одетый в белую парусину высокий и широкий водитель остановил машину, вылез из нее, медленно подошел к хулигану, взял за плечо и повел к маме.

Вова не понимал, что толкнуло его на такой поступок. Может быть, он нагляделся на самовольство мальчишек, проказы которых были чужды ему? Во всяком случае всегда такая уверенная и строгая мама расстроилась и посмотрела на него так, будто вместо прежнего Вовы был у нее теперь другой сын, один из тех самовольных мальчишек. Он смотрел на маму большими коричневыми глазами, не знал, что теперь будет с ними, и молчал. Он никогда не плакал.

День, когда мама провожала его в первый класс, был значительный день в его жизни. В рубашке с короткими рукавами, в штанишках