т р е л и,  когда они проходили перед правительственной трибуной. На гостевых местах все роилось и колыхалось как разогретый воздух, колебалось от флажков и платков, плясало как листва деревьев, освещенных солнцем. Сверкнув штыками, десятки карабинов одновременно ложились на плечи, а передняя шеренга несла их перед собой. Только суворовцы могли делать такое: нога к ноге, карабин к карабину, подбородок к подбородку, фуражка к фуражке. То, что не получилось у младших, конечно же, должны были поправить старшие. Они не могли пройти плохо, не смели подвести училище. Это было просто невозможно. Так, знали они, представлялось младшим. Так думали о себе они сами.

Н а  н и х  с м о т р е л и.  На них равнялись. И это не Попенченко стал лучшим боксером, не Руднев лидировал в плавании, в том же боксе и многом другом, не Высотин быстрее всех преодолевал полтора километра… Это какой-то общий в них человек, то есть каждый из них, все мог, все умел.

Все, что можно достигнуть, было, казалось Диме, достигнуто. Он уже давно не был тем постоянно оглядывавшимся мальчишкой, каким приехал в училище. Впервые он почувствовал это после вторых каникул. Он куда-то шел тогда, шел как бы никуда и вдруг увидел, что это шел суворовец третьей роты. Только что он прорывался к баскетбольному кольцу с мячом, но запутался в частоколе рук. Особенно досаждал Высотин, оказывавшийся перед ним везде, куда он ни пытался пробиться. Он пошел напролом сквозь чащу рук, сквозь Высотина, но был остановлен. Высотин смотрел на него с беспокойством, Попенченко напряженно и осуждающе.

Через год шагал уже энергичный суворовец четвертой роты. Тогда тренер впервые выпустил на него упорного Макишвили из пятой роты. Шутить Шота не любил, работал как в настоящем бою. Если попадал, от его тяжелых акцентированных ударов сжималось тело.

Как-то еще до этого спарринга Шота удивился:

— Не понимаю, как ты побеждаешь? Стоишь, хлопаешь глазами до самого гонга.

Теперь невысокий, но плотный Шота шел на него, а он не давался и опережал. Становилось даже неудобно все время не даваться и опережать.

— Ну и гад ты! — одобрительно сказал Шота в перерыве.

Дима пощупал внушительные руки соперника, сказал:

— Какое там! Вот сила! — и отскочил с нарочито испуганным лицом. Снова пощупал и снова отскочил. Большие черные глаза Шоты улыбались.

Обычно, если Шоте кто-нибудь нравился, он подходил и тихо бил приятеля под дых. Приятель отскакивал, а довольный Шота завязывал шутейный бой.

Второй раунд прошел, как и первый. Шота шел вперед, а Диме еще больше становилось неудобно все время не даваться и опережать. Особенно неудобно стало, когда ему надоело отступать, и он с трудом сдержал себя, чтобы не добить ошеломленного Шоту, дать ему возможность прийти в себя и начать новую атаку.

— Ты что, не видишь меня? — спросил Дима в перерыве.

Шота действительно плохо видел и обычно ходил в очках. Должно быть, это как-то мешало ему. Так однажды сказал тренер.

— Почему не вижу, вижу, — ответил Шота и тихо толкнул его под дых.

Иногда, как и прежде, Дима забывался, жил как бы бессознательно, но уже не жалел, что при этом будто терял себя. Больше того, тот он, что забывался и жил как бы бессознательно, отбивал атаки Шоты и напролом лез к баскетбольному кольцу, давно стал ближе ему.

Да, все было, казалось, достигнуто. Почти по всем предметам он получал пятерки. Только по письменному русскому они оставались недоступны ему. В самых лучших отношениях находился он и с ребятами.

— Пойдем, — напоминали ему о тренировках Попенченко или Руднев.

— Сыграем в баскет? — агитировал его и других Светланов.

— Сегодня танцы, глядя на него, напоминал всем Хватов.

Однажды Дима лицом к лицу столкнулся с Брежневым. Они встретились как после долгого перерыва. За четыре с лишним года ничто ни разу не сводило их.

«Ты все такой же», — первый сказал серьезный и внимательный взгляд Брежнева.

«Ты тоже такой же», — ответил серьезный взгляд Димы.

«Я сейчас иду по своим делам», — сказал взгляд Брежнева.

«Это хорошо».

«Я знаю, что ты живешь правильно, стал боксером», — сказал взгляд Брежнева.

«Я тоже знаю, как ты живешь», — ответил взгляд Димы.

Он видел Брежнева сегодня утром, проснувшись до подъема. В брюках, в ботинках, до пояса голый, тот возвращался из умывальника с бархоткой и сапожной щеткой, ботинки его рассветно блестели. Постель была заправлена, оставалось проследить за подъемом взвода, а после зарядки умыться, надеть гимнастерку со свежим подворотничком и ремень с блестящей бляхой.

«Так нам и нужно жить», — сказал взгляд Брежнева.

«Пока», — сказал Дима взглядом же.

Они не проронили ни слова.

Все было достигнуто. Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята не уступали ему в самостоятельности. Удивила твердость и независимость Дорогина. За последний год тот покрупнел, стоял теперь в середине взвода. Почему-то невзлюбил его Чуткий.

— Что, Чума опять пристал к тебе? — спросил Млотковский и серьезно, каким Дима не привык видеть его, посмотрел на приятеля.

— Не Чума, — поправил Дорогин. — Грипп.

— Вы что там? — заметил Чуткий. — Выйти из строя!

Дорогин вышел. Веселость его исчезла. Глаза нагрелись.

— Отправляйтесь мыть туалет, — приказал Чуткий.

Дорогин пошел, нагревшимися глазами смотрел мимо строя, но вдруг повеселел и зашагал решительно.

Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята подтянулись до какого-то общего уровня и явно не желали, чтобы кто-то действовал за них. Даже те, кого прежде не слышали и не видели, обнаружили, что ходить на собственных ногах лучше. Заметно осмелел, поднял голову и, с непривычки щурясь, смотрел на свет Левский. Осмелел, однако, ненадолго.

— Кыш! — пугнул его Руднев.

— И ты туда же! — возмутился Ястребков.

Трусоватый Высотин однажды замахнулся на Левского.

И тот снова пригнул голову. Волосы на ней заходили туда-сюда, но выдавали сверкнувшие неверным блеском серенькие глаза.

— Ты чего его? Пусть делает что хочет, — сказал Дима.

— Он же дурак, — не согласился Руднев.

Но если с Левским все, в общем-то, было ясно, то бывшие второгодники Блажко и Матийцев вызывали недоумение.

— Ты что бросаешь? Не можешь сразу в наволочку? Думаешь, приятно за тобой грязные трусы убирать? — вдруг с обидой говорил Ястребкову или Дорогину рослый, спортивный, загорелый Матийцев. Говорил так, будто до этого его уже много раз обижали. Лицо его удлинялось, а глаза становились вертикальными.

Было странно Диме, что бывшие второгодники всегда всем уступали, всех пропускали вперед: позади всех бегали на зарядке и на уроках физкультуры, последними входили в любые двери, куда направлялся взвод. Последние места не казались