Я прервал поток его воспоминаний, неожиданно повернувшись и скомандовав тихим, но строгим голосом:

— Сомкнись! Смирно и держись наготове!

Он сказал «минут через десять». Возможно, что и меньше. Я не мог знать, что нас ожидает. Если вас посылают с небольшими силами привести к повиновению непокорный город, то приходится стараться, чтобы с самого начала не попасть впросак.

Не прошло и десяти минут, как вдруг перед нами всё потемнело. Через минуту наши лошади шли по дереву, и перед нами зияла огромная чёрная дыра. То были городские ворота. Туман вползал в них и снова выплывал оттуда — всё было безмолвно и пустынно. Моя рука инстинктивно схватилась за меч, но я отдёрнул её: я готов был к любому сопротивлению, но не ожидал его в этих безлюдных и безмолвных местах.

Казалось, мы въезжаем в город мёртвых. С самого раннего утра мы ехали во мраке и теперь словно переходили пограничную линию, отделявшую свет от тьмы. Всё это было причудливо и фантастично, как сон. Я чувствовал какое-то странное желание остановиться здесь же и не идти навстречу неизвестности. Но что-то внутри толкало меня дальше, и мы проехали под мрачными сводами ворот, под которыми ещё горел одинокий фонарь. Путь наш лежал по тёмным безлюдным улицам с безмолвными домами, очевидно, покинутыми своими обитателями. Мы инстинктивно ехали медленно.

Улица, на которую мы въехали, была довольно широкая, так что крыши её домов терялись в тумане. Иногда, когда туман поднимался или спадал, глаз охватывал весь дом от нижнего этажа до деревянного верхнего. Двери и окна были закрыты, когда мы проезжали.

Конечно, тут должно бы оказаться немало любопытных, ибо в моём лице въезжала в город его судьба — милостивая или грозная, смотря по моему желанию. Но нигде не было и признаков жизни, ни один звук не заглушал глухого стука подков наших лошадей о мостовую. Подозревая ловушку, я уже готов был скомандовать «Стой!» — но уверил себя, что на это они не решатся. Молча ехали мы дальше с одной улицы на другую, руководимые чем-то, чего я не сумею определить. Я думаю, что это-то люди и называют судьбой. Наконец мы скорее почувствовали, чем увидели, что улица перед нами расширяется, и, словно с общего согласия, потянули поводья.

В эту минуту серая пелена как будто отодвинулась в сторону. Это было уже второй раз в это утро. Над нами пронёсся резкий порыв ветра, расчищая пространство, и между плывшими кусками рассеивавшегося тумана показались три высоких чёрных столба, мрачно поднимавшихся к светлеющему небу. Из-за серебристого тумана, который ещё окружал их, я скорее угадал, чем увидел их.

Через несколько минут всё разъяснилось. Мы стояли на краю базарной площади, а перед нами поднимался эшафот с тремя виселицами. К среднему была привязана женщина с густыми тёмными волосами. Словно затравленный зверь, и она дико смотрела по сторонам. Её шея и руки были открыты. Рубашка кающегося грешника составляла её единственное одеяние. Руки и ноги её были привязаны верёвками к столбу. Она была высокого роста, с красивым и гордым лицом, которое было бледно, как у мертвеца. Глаза её расширились от страха. Когда они встретились с моими, я прочёл в них призыв о помощи, выраженный с такой силой, что мне никогда не приходилось прежде видеть ничего подобного в человеческих глазах. Она напоминала мне кого-то из знакомых, хотя я и не мог сказать, кого именно. Реального сходства с кем-либо не было. Другой жертвой, с правой от неё стороны, была старуха с редкими белыми волосами, с исказившимися от пыток и страха смерти чертами. Что касается третьей жертвы, то трудно сказать, был ли то мужчина или женщина. Страдания сделали из него нечто неузнаваемое. Голова его упала на грудь, и он, по-видимому, находился без сознания.

Тут же был и палач со своими орудиями пытки, а в двух шагах от него стоял монах, руководивший всем этим делом, с бледным, измождённым лицом и глубоко посаженными, горящими глазами. Несмотря на строгое выражение лица, складки у рта его говорили, что он остаётся мужчиной со всеми страстями, свойственными мужчине, — наполовину аскет, наполовину жертва чувственных желаний. Монахи этого именно типа обычно преследуют женщин и, насладившись ими, отправляют их на костёр. Инквизитор не должен был присутствовать при казни, но в Голландии теперь не приходится думать о строгом соблюдении формальностей. Да и, кроме того, у него, очевидно, были свои причины для этого. У эшафота жидкая линия солдат едва сдерживала возбуждённый народ, приливавший, словно взволнованное море, к столбам, на которых был укреплён эшафот.

Таинственность, которой сопровождалось наше вступление в город, и безлюдье, царившее всюду, теперь стали понятны. Все стекались сюда взглянуть на зрелище, а может быть, и не для того только. Стража, очевидно, ушла от ворот сюда же. Что могло произойти, если бы мы не явились вовремя, я не берусь сказать. Толпа, видимо, была настроена враждебно. Но кто может угадать, что будет делать толпа? Она приходит в ярость или поддаётся страху благодаря какому-нибудь звуку, одно слово может разнуздать или устрашить её.

Угрюмо и неподвижно сидели мы в сёдлах. Тусклый утренний свет едва поблескивал на оружии и шлемах.

Народ увидел нас, и в толпе вдруг поднялся ропот. Люди остановились, как по мановению волшебного жезла. Все взоры устремились на нас со страхом и удивлением. Наступил решительный момент. Я до сих пор вижу три фигуры у позорного столба и монаха, как хищника, караулившего свою добычу. Внизу тёмная масса народа, двигавшаяся туда и сюда по площади, вверху — бесстрастные к сутолоке крыши и шпили домов, позлащённые восходящим солнцем. Во главе моих закованных в железо солдат я безмолвно стою, держа в своих руках нити судьбы.

Я заметил, что свет распространяется всё более и более. Я видел, как крыши из серых делались постепенно оранжевыми, пока не загорелись огнём. Я видел, как пламя вспыхнуло в окнах, обращённых к востоку. Но на площади ещё царил полумрак. На нас падало лишь слабое отражение зари, отчего белое платье женщины у позорного столба казалось ещё белее.

Я уже поймал однажды её взгляд. И опять мне стало казаться, что она упорно зовёт меня, и я как-то странно вздрогнул от этого призыва. Я считал себя твёрдым, и обращённые ко мне просьбы не раз оставались без последствий. Благодаря этому я так быстро продвинулся по службе. Не раз приходилось мне видеть, как сжигали людей, и я смотрел