В этой атмосфере маленького городка испаряется моя застенчивость. С менеджером «Хижины Китобоя», с хозяином заправки и клерками на почте мы в дружеских отношениях и называем друг друга по первым именам (клерки говорят, что не помнят, чтобы кто-нибудь получал и отправлял столько писем, сколько я; и их количество резко возросло после выхода «Шляпы»).

Иногда, устав от пустоты и тишины дома, я отправлялся в «Нептун», странно пустой и непопулярный ресторан в конце Хортон-стрит, сидел там часами и писал. Я думаю, людям из ресторана нравился их тихий молчаливый писатель, который каждые полчаса заказывал новое блюдо, поскольку не хотел, чтобы ресторан из-за него терял прибыль.

В начале 1994 года меня приручила бродячая кошка. Однажды вечером прихожу я из города и вижу: она степенно сидит на моем крыльце. Я зашел в дом и вынес блюдечко молока – она жадно вылакала. Потом посмотрела на меня, словно говорила: «Спасибо, приятель, но я еще и голодна».

Вновь наполнив блюдечко, я вынес еще и кусок рыбы, и так мы заключили негласный, но ясный договор: она остается со мной, если мне удастся нормально организовать совместную жизнь. Я нашел для нее корзину и поставил на стол на переднем крыльце; на следующее утро, к моей радости, кошка была там. Я дал ей еще рыбы, оставил молока и, попрощавшись, отправился на работу. Я думаю, она поняла, что я вернусь.

Вечером она ждала меня и приветствовала мое появление, мурлыкая, выгибая спину и потираясь о мои ноги. Когда кошка поела, я, по своей излюбленной привычке, устроился со своим обедом на диване у окна, выходящего на крыльцо, и стал есть. Кошка прыгнула на стол, стоящий на крыльце, и, не отрываясь, смотрела.

Когда я пришел с работы на следующий день, я вновь положил ее рыбу на пол, но на этот раз по какой-то причине кошка есть не стала. Я поставил еду на стол. Она туда запрыгнула, но не приступала к еде, пока я не сел на свое место и не принялся обедать. Так мы и стали есть – параллельно и синхронно. Это был замечательный ритуал, в основе которого лежало чувство товарищества – чувство, которое чаще связывает человека с собакой, но не с кошкой. Но эта кошка полюбила мою компанию. Через несколько дней она стала ходить со мной на пляж и сидеть там около меня на скамейке.

Не знаю, что она делала днем, хотя однажды она принесла мне маленькую птичку, и я понял, что она, как и положено кошкам, охотится. Но когда я находился в доме, она оставалась на крыльце. Я был очарован и восхищен этим сосуществованием биологических видов. Наверное, именно так сотни тысяч лет назад встретились человек и собака.

Когда в конце сентября похолодало, я отдал кошку (я назвал ее Пусс, и она реагировала на это имя) друзьям, и она счастливо прожила у них следующие семь лет.

В лице Хелен Джонс, которая жила по соседству, мне повезло найти замечательную стряпуху и отличную горничную, которая приходила ко мне один раз в неделю. Когда она являлась утром в четверг, мы вместе отправлялись в Бронкс по магазинам, и первым на нашем пути был рыбный магазин на Лайдиг-авеню, которым владели два брата-сицилийца, похожие как близнецы.

Когда я был ребенком, к нам в дом по пятницам приходил рыбный торговец, приносивший корзину, полную карпа и прочей рыбы. Моя мать варила купленное, присыпала приправами, молола в мясорубке и делала целое блюдо фаршированной рыбы, которая вместе с салатами, фруктами и халой поддерживала наши силы в шабат, когда готовить было запрещено. Братья-сицилийцы с Лайдиг-авеню с радостью продавали нам карпа, белую рыбу и щуку. Я понять не мог, как удается Хелен, добропорядочной христианке, регулярно посещающей церковь, так хорошо готовить еврейские деликатесы; но ее искусство импровизации было столь значительным, что фаршированная рыба, которую она готовила (она называла ее «фильтрованной рыбой»), ничуть не уступала той, что готовила моя мать. С каждым разом Хелен все больше совершенствовала «фильтрованную рыбу», что с удовольствием отмечали мои друзья и соседи, а также ее друзья-христиане; мне нравилось думать о том, с какой жадностью они уплетают еврейскую фаршированную рыбу на своих баптистских посиделках.

Однажды летом, в 1990-е, я вернулся с работы и увидел на своем крыльце странное существо – человека с огромной черной бородой и лохматой головой. «Сумасшедший бродяга», – подумал я. И только когда бродяга заговорил, я понял, что это мой старый друг Лэрри. Я не видел его много лет и думал – как и многие, – что он, вероятно, давно умер.

Я встретился с Лэрри в начале 1966 года, когда пытался восстановиться после своих первых месяцев наркотического загула в Нью-Йорке. Я хорошо питался, занимался в зале в Вест-Виллидж, и силы понемногу ко мне возвращались. Зал по субботам открывался в восемь утра, и я был там первый. Однажды в субботу я начал с тренировки ножных мышц – когда-то в Калифорнии я слыл большим мастером жима из положения сидя, и мне было интересно, насколько я восстановился. Я поставил на штангу восемьсот фунтов и легко взял вес; поставил тысячу фунтов – взял, но не без труда. Потом поставил тысячу двести – и не смог. Я понимал, что для меня этот вес слишком велик, но признать поражение не захотел, а потому сделал еще три подхода. На пятом силы меня оставили, штанга меня придавила, с неимоверной силой прижав мне колени к груди, так, что я не мог дышать, а тем более кричать. Я не знал, сколько мне удастся выдержать – голова пульсировала от напряжения, удар был неминуем. В этот момент дверь распахнулась и вошел человек, молодой и сильный, который помог мне освободиться от штанги.

Обняв его, я сказал:

– Вы спасли мне жизнь!

Несмотря на свою быструю реакцию, Лэрри был робок и застенчив. Ему было трудно общаться, во взгляде его царило смятение, а глаза испуганно бегали. Но когда мы познакомились, его разговор было не остановить, – возможно, я был первым, с кем он говорил за последние недели. Он сообщил мне, что ему девятнадцать и в прошлом году его комиссовали из армии, признав психически нестабильным. Теперь он жил на небольшую правительственную пенсию. Насколько я мог судить, он питался только молоком и хлебом, по шестнадцать часов в день гуляя по улицам (если он был за городом, то обычно бегал) и оставаясь на ночь там, где застанет его конец дня.

Родителей своих Лэрри не знал. Когда он родился, у его матери уже был множественный прогрессирующий склероз и она была физически неспособна за ним ухаживать. Отец его был алкоголиком, который вскоре после рождения Лэрри их покинул, и мальчика воспитывали разные приемные родители. Похоже, стабильности в его жизни не было никогда.

«Диагноз» ставить Лэрри я воздержался, хотя в те дни свободно жонглировал многими психиатрическими терминами. Единственное, о чем я мог думать, так это лишь о том, насколько Лэрри был лишен любви, заботы, покоя и уважения и как он вообще в этих условиях смог выжить физически. Лэрри был умен и гораздо более информирован, чем я. Он находил старые газеты и прочитывал их от корки до корки. Обо всем, что он прочитал или услышал, он думал – настойчиво и упрямо, ничего не принимая на веру.

У Лэрри не было намерения искать работу, в чем я увидел проявление некой последовательной жизненной установки – бессмысленная, суетливая занятость ему была не нужна. Он был неприхотлив, а потому мог жить на скромную пенсию и даже что-то откладывать.