тоже, конечно, — принимают это как должное, необходимое, и в своих отношениях к нему они — сознательно или нет — руководствуются прежде всего этой целью, их попросту гипнотизирует редкостная мощь его интеллекта, они готовы простить ему все, объяснить и оправдать любой его поступок, — кому же не известно, что гении люди необыкновенные, а значит, все, что не укладывается в общепринятые рамки, можно «списать» на его гениальность. И Платонов сам до поры до времени покорно вписывается в этот устоявшийся, а по существу навязанный ему образ и даже не задумывается о том, что есть в этом что-то неестественное, почти бесчеловечное, ведь ничего другого он, по существу, не знает. Но для девятилетней Наташи он человек самый обыкновенный, ее не ослепляет блеск его имени, для нее не существует непреодолимого для других барьера его гениальности… И благодаря ей Платонов начинает постепенно понимать всю порочность, жестокость того круга, в котором поневоле замкнулась его жизнь, и пытается разорвать его. Наташа на какое-то время становится  е д и н с т в е н н ы м  центром его существования, он готов с легкостью отречься от всего, что много лет связывало его по рукам и ногам, — работы, и прежней его цели, и, конечно, славы, которая кажется ему поразительно ничтожной и совершенно ненужной. Он готов на все, лишь бы не лишиться неожиданно обретенного счастья, единственно возможного счастья для любого человека — близости с другим человеком. Не той близости, которая определяется широко установившимися понятиями — родственная, духовная, физическая, интеллектуальная, сексуальная, — а близостью  а б с о л ю т н о й, не поддающейся никаким определениям и градациям, разве что можно назвать ее просто  ч е л о в е ч е с к о й… Такой близостью, когда не то что знаешь, а постоянно чувствуешь, что жизнь без этого близкого человека становится не то что невозможной, а попросту бессмысленной, потому что он часть тебя самого…

Таков был скелет замысла Сергея.

…Вдруг резко, неожиданно вспомнилось, как отмечали тридцатилетие Кента. Шумная компания разошлась только к ночи, и то, что гостей было много, и видно было, что им действительно приятно поздравить Кента, и хвалебные тосты в его честь отнюдь не только дань вежливости, — все это несколько удивило Сергея, и — что греха таить — он чуть-чуть и позавидовал ему, вспомнив, как куце отмечали его собственный юбилей… Наконец они остались на кухне втроем — он, Кент и Софья Михайловна. С этой сорокалетней, но все еще привлекательной женщиной Сергей вплотную столкнулся впервые, и хотя Софья Михайловна за весь вечер почти и не разговаривала с Кентом, Сергей очень скоро понял, что из всех гостей она для Кента человек самый близкий, и продолжение вечера показало, что отнюдь не случайно.

Кент по обыкновению пил мало, улыбался гостям, усиленно угощая их, но в разговорах почти не участвовал, на тосты отвечал коротко и не слишком с благодарностью. А когда сошлись на кухне втроем, — Сергей даже удивиться не успел, почему нет Наташи, — Кент молча выставил бутылку коньяку и угрюмо приказал — так могло показаться со стороны — Софье Михайловне:

— Сделай какую-нибудь закуску.

И зачем-то плотно прикрыл дверь, ведущую в прихожую.

Молча чокнулись, выпили, и наступила такая тягостная тишина, что Сергей, с недоумением глядя на брата, сказал:

— Что-то не пойму я тебя, Кешка. Сидишь как на поминках. А уж кому, как не тебе, радоваться жизни? Смотри — тебе только тридцать, а ты уже доктор наук, к тебе за советами чуть ли не со всех концов Союза едут, сын какой отличный растет, жена просто прелесть, а ты… Какого рожна тебе еще надо?

— Мне-то? — не сразу отозвался Кент, неприятно изучающим взглядом окидывая Сергея. И, снова налив всем коньяку, спросил с усмешкой: — А ты как думаешь?

— Н-не знаю, — растерянно сказал Сергей, уже пожалев, что затеял этот разговор.

— А ты вон у нее спроси, — кивнул Кент на Софью Михайловну. — Она наверняка знает, хотя вопросов таких и не задавала.

Софья Михайловна тихо попросила:

— Не надо об этом, Кент.

— Может, и не надо, — покладисто согласился Кент. — А может, и надо. — Он молча выпил, не предлагая им, зажевал лимоном и спокойно продолжал: — Мне сущий пустячок нужен, Серега, — полюбить кого-нибудь… Или что-нибудь. Хоть черта лысого, хоть маленькую собачонку.

Прозвучало это так неожиданно, что Сергей, совсем потерявшись, необдуманно спросил:

— Как это понимать? Ты что же… никого не любишь?

— Ну, почему же? — Кент улыбнулся. — Вот Софью люблю, Маринку ее, тебя… немножко, — с каким-то непонятным выражением добавил он. — Я еще много чего люблю — машины свои, редьку с хреном, Анук Эмэ обожаю, когда она Отто Фишеру в любви объясняется… Слушай, ты же киношник, сделай мне одолжение, устрой просмотр «Я ищу тебя». Если можно, конечно… Отличный ведь фильм, а? Или у вас, профессионалов, он по-другому котируется?

— Ты это… серьезно?

— Насчет фильма-то? Вполне.

Сергей не знал, что говорить. Только и нашелся, что пообещать:

— Ладно, я узнаю.

— Вот молодец, — спокойно сказал Кент. — Понимаешь, пять раз уже смотрел, и почему-то еще хочется…

6

Сергей и сейчас, вспоминая тот вечер, не мог понять брата. Не в шутку же все это было сказано… Ведь через полгода Наташа ушла от него. Почему? Кент сообщил об уходе жены спокойно, как о событии заурядном, чуть ли не естественном, и у Сергея не хватило духу расспрашивать, да еще в присутствии Шанталь.

Да и вообще — понимал ли он брата когда-нибудь до конца? Ну пусть не до конца — вряд ли это возможно, — но вот так, как понимает он, скажем, Шуру и Юльку? «Счастливчик Кент» — так назвал его кто-то еще в школе. А был ли он счастливчиком, хотя бы в те юные годы, которым «по обязанности» положено быть счастливыми? Им восхищались — часто открыто, удивлялись его способностям, завидовали, наконец, — но любил ли кто-нибудь по-настоящему? Вот он, его брат, — любил ли его хотя бы той братской любовью, что «на роду написана»? Ведь любить — это прежде всего понимать, так? А Кента слишком часто не понимали уже тогда, в детстве…

В каком это было классе — третьем, четвертом? Кент принес домой толстую книгу и тут же принялся читать. Сергей тоже заглянул в нее и равнодушно отложил в сторону. Что-то о математике, много чисел, формул и непонятных рисунков. А Кент не отрываясь читал эту книгу, вероятно, неделю. Он почти не разговаривал даже за едой, нередко просто не слышал, когда к нему обращались, и при малейшей возможности усаживался в своем уголке, раскрывал книгу и подолгу вычислял что-то в толстой общей тетради. Ему мало было дня, и он вставал рано утром — в пять, шесть? Сергей, просыпаясь, всегда заставал его сидящим за