стояла, бледная, охваченная трагическими предчувствиями. Поезд, увозивший Васю, удалился, вагоны пропали за станционными постройками, а мама всё стояла, слёзы стекали по её землистым щекам.

У мамы надорвано сердце. Теперь я боялся представить, как она переживает.

Камера была большая, квадратная. Вдоль правой стены, от самой двери до окна, дощатые нары в три яруса, до потолка. Полуголые люди размещались настолько плотно, что коридорному надзирателю пришлось вталкивать меня силой, и потом также, с усилием, закрывал он дверь.

Когда меня вталкивали, я не устоял и свалился на сидящих у порога, за что, понятно, тут же получил с разных сторон пинки и кулачные тычки.

Смрадный запах прелой плоти вызывал тошноту.

Кое-как угнездившись, я сидел на кукорьках. Только так, на кукорьках, хватило мне места.

Ко мне, перешагивая через головы сидящих и лежащих, подошёл тощий пацан с язвительным синим лицом, обмотанный по голому телу обрывками грязной простыни.

– Куревом располагаешь?

– Не курю.

– За что взяли?

– Не знаю, – соврал я.

 – Что-то стырил?

– Я ничего не стыривал, – отвечал я.

Тип расхохотался, обращаясь к кому-то на нарах.

– Глядите, он ничего такого? Глядите! Не стыривал! А пиджачок-то сними. Мне пригодится. И рубашечку тоже. Не жмись, – говорил пацан тоном, не допускающим возражения. Он ухватил меня со спины, подтолкнул, и пиджак сам собой съехал с моих плеч.

Мама мне сшила этот пиджак, перелицевав что-то из отцовской одежды.

Я ударил обидчика снизу. Парень охнул, как бы хотел рыгнуть, согнулся, и так сидел скорченный. Я не ожидал, что удар мой будет столь удачным.

Обитатели верхних нар завизжали:

– Кряху завалили! Кряху!

Они сигали с высоты, норовя налету угодить ногами в мою голову.

Очнулся я в том полутёмном углу, где стояли две широкие деревянные лохани.

Едва я выбрался из-за лоханей, услышал громкий разговор Кряхи:

– Сейчас этого козла добьём или дадим немного пожить? В параше утопим или так задушим?

– А может, сначала его кипяточком? – подсказал кто-то. – Обварить, чтобы потом общипывать лучше было. Как курицу. Эй, у печки там! Подайте кто кружку с кипяточком.

– Точно. Давай обварим. Гы-гы!

– Не трогали бы вы парня, – вмешался дядька с круглым носом. – Как бы худо вам не было. Забавляетесь не по-человечески.

– Ты, старый козёл, молчи. И с тобой, если надо, сыграем шутку. Жить, что ли, надоело? Сиди и сопи в ноздрю.

– А я вам, ребята, сказываю, не трогали бы, – тем же ровным голосом говорил дядька, сидевший на полу.

Тем временем скрипнул ключ в замке, дверь камеры раскрылась. За порогом стояли два пожилых рослых надзирателя.

– Тут у вас всё в порядке? – они с расстояния оглядывали внутренность камеры.

– В порядке, в порядке! – прокричали угодливо голоса с нар.

Дверь тяжело, с железным скрежетом, захлопнулась. Надзиратели, должно, продолжали следить в дверной глазок. Там, в глазке, светилась бусинка оранжевого света.

– Ты ночью-то, сынок, не спи, – шепнул мне дядька, когда надзиратели ушли. – Как бы… Такое дело. Как бы не случилось чего. В прошлый раз также один парнишка был. Непокорный был. Не покорился. Так ночью-то по горлу бритвой… Тебя как звать-то?

– Анатолием.

– Толя, значит. А меня Степаном зови. У меня племянник Толя. Ты, вижу, не шибко боек, но себя ценишь. Этому задире врезал… Они тут, паршивцы, гурьбой берут. Ты, Толя, сдвигайся сюда вот, к стенке, здесь не так парашей воняет. И безопаснее. Через меня перешагивать будут эти стервецы, я услышу. Как-то и заступлюсь. Настороже будем, вместе. Не дадимся вместе-то.

У меня сердце ослабло и слёзы на глаза навернулись от такого участия чужого человека. Я не хотел показывать своего состояния, но дядька распознал. Он неодобрительно насупил брови, надвинул их на самую переносицу, сказав:

– Испытать в жизни всякое надо. Лишь крылья чтобы не опущены были.

Дядька передвигал под своим задом пустую мешковину, пробовал одну ногу вытянуть, однако не смог вытянуть, так как нога упёрлась в бедро сидящего соседа, сосед обиженно заворчал. Повертевшись, дядя Степан подтянул колено к своему подбородку, так ему стало сидеть и дремать удобнее.

Надзиратели кого-то выкликали с порога, кого-то уводили, кого-то вталкивали в камеру взамен. Я подсчитал: вселяли больше, чем выводили, оттого кислороду на всех не хватало, дыхание затруднялось.

Потом скудный свет, исходящий от крошечной лампочки под потолком, и вовсе поблек, посерел. На нарах прекратили карточную игру. Наступил относительный покой в этом тюремном чреве.

Почти тотчас с понижением освещённости, и как только прекратилась камерная суета, вдруг подо мной и слева от меня что-то зашуршало. Из всех щелей в полу и в стене полезли клопы. И при слабом свете я смог разглядеть, что клопы были справные, крупные, лапки мускулистые. Плоские головки с носиками-шильцами. Это они своей массой производили шуршание.

Дядя Степан, однако, откинув щетинистый подбородок к левому плечу, удовлетворённо всхрапывал, он не ощущал на себе насекомых, и лишь когда они досаждали неудобством в его носу или в ухе, он, не просыпаясь, ковырял в ноздре или в ухе расслабленным толстым пальцем.

Атака омерзительных тварей была неостановимой. И если бы мне объявили, что такое нашествие плотоядных насекомых будет каждую ночь и что длиться оно будет шестьдесят ночей, я бы из подштанников скрутил тугой жгут, изготовил себе петлю и сунул бы в неё шею, привязав один конец к дощатым нарам. Тем более, как я после убедюсь, добровольное сведение счетов с собственной жизнью тут не только не возбраняется, не осуждается, но поощряется, как камерниками так и надзирательской службой.

Я вскочил и, подпрыгивая, ладонью сбивал насекомых со штанин.

– Чего шебушишься, оголец? – недовольно сквозь сон бурчали соседи, потревоженные моими движениями. – Эк, дурак, какой беспокойный.

Всё моё тело затряслось от безысходности, не желавшее быть пищеймноголапчатых жирных кровососов.

  Но тут обнаружилось ещё одно явление, не менее ужасное и омерзительное для подростка, который привык жить хоть и в нужде, но в семейной чистоте.

Вши! Крупные серые вши перемещались по камере, с тела на тело так же свободно, как и клопы.

Нашествие клопов схлынуло также разом, как и началось, примерно, за час или за два до утра, до тех моментов, как за дверью, в коридоре, стала усиленно и звучно топать сапогами ходящая туда-сюда охрана.

Вши, однако, не были так дисциплинированными, потому они ещё долго после клопов оставались на виду, отдельные представители этой мерзопакости продолжали передвигаться по