не может являться источником самоценности для этих мужчин, а значит, неспособен побороть ту онтологическую тревогу, которая возникает у них при потере вирильности. Бенжеллун пишет, что ярость этого загнанного в угол мужчины направлена не на окружающих, как стереотипно думается, а на себя самого. И я думаю в связи с этим про мигрантов в России — узбеков, таджиков, киргизов и остальных. Про них говорят «они приехали сюда работать» — но что это значит? Многие из них задерживаются на год, два, пять лет. Значит ли это, что человек должен пять лет жить в строительном вагончике или хостеле с десятью другими людьми и забыть про радость? Оставленные на родинах жёны, как правило, вообще не имеют возможности завести любовников из-за плотного контроля расширенных семей, оставаясь на несколько лет без реализации эротических и телесных желаний; у мигрантов, как мы выяснили выше, есть возможность найти вторую жену или временную партнёрку; но всё равно условия их жизни — это тотализующий отказ им в праве желать. Тохир Каландаров пишет[197], что «у таджикских мигрантов в России деформируется частное пространство — в сторону расширения, процесс приобретает нередко экстремальный характер. Речь идет о сексе в общественных местах, который британский социолог Тим Эдвардс называет „нечастным“». Каландаров цитирует одного из информантов:

«Честно говоря, мы не имеем места, где бы могли заниматься сексом спокойно. С той юной девушкой у нас только первый контакт случился в гостинице, а дальше мы занимались сексом только в парке. Большой парк находится рядом с нашей квартирой. Обычно мы устраиваем свидания там. И когда чуть стемнеет, то можно уже будет спрятаться за деревьями и наслаждаться».

Мало кому интересно думать об этом, проще двигать ксенофобскую телегу о том, что большинство изнасилований совершают мигранты; и хотя это очевидно не так, также очевидно, что к ним гораздо внимательней присматривается полиция, и так не только у нас. Авторки книги Feminism for 99 % пишут, что «криминальная система непропорционально сосредоточена на бедных и рабочих цветных мужчинах, включая мигрантов, оставляя белым воротничкам возможность спокойно насиловать и избивать»; это также разрушает жизнь женщинам, остающимся без поддержки и вынужденным передвигаться на огромные расстояния, чтобы навещать заключённых. Само собой, это не значит, что за совершённое насилие мигрантов не надо наказывать; это значит, что огромное количество насилия может быть предотвращено бережным отношением к условиям, в которых существуют люди.

Ролан Барт сравнивает субъекта, произносящего раз за разом «я тебя люблю», с Аргонавтом, который перестраивает свой корабль так, что каждая новая итерация не имеет ни одной общей щепки с предыдущей, и тем не менее он остаётся тем же самым. Миф об Аргонавтах повествует, как несколько десятков греческих героев отправились на корабле Арго в Колхиду, чтобы добыть золотое руно. В свою очередь, миф о золотом руне, как считается, вдохновлён способом добычи золота на Кавказе, когда овечью шкуру погружали в речной поток и на ней оседали золотины. Писательница Мэгги Нельсон, опираясь на Барта, свою жизнь и другие источники, в 2015 году написала книгу «Аргонавты», в которой любовь предстаёт постоянным процессом становления. В 2008 году Нельсон женится на гендерфлюидном художнике Гарри Додж в знак протеста против рассматриваемой тогда поправки, грозящей запретить однополые браки в Калифорнии. В 2011 году она беременеет при помощи донорской спермы, а Додж начинает процесс перехода, принимая тестостерон и проходя через операцию по удалению груди; она описывает это как «лето наших меняющихся тел: ты маскируешься под парня, я под беременную». Она цитирует Гарри, который говорит о своём переходе: «Я никуда не направляюсь» (I’m not on my way anywhere), примерный номадический субъект. Нельсон и Додж не особо куда-то ездят, но их жизнь — это огромное путешествие, и групповое, и частное. Они вместе заняты построением своей квирной семьи, но и каждый из них одновременно формирует свою — «будь она составлена из товарищей, менторов, любовников, бывших, детей или нечеловеческих животных». Книга Нельсон всё время возвращается к сопротивлению «ассьюмингу» — когда что-то предполагается прежде вопроса, считается самоочевидным; особенно завораживающе читается, как она ставит под вопрос любовь и вообще отношение к своему будущему ребёнку. Это может быть так себе метафорой, но Нельсон с партнёром такие же трудовые мигранты — пересекающие множественные границы, чтобы выполнять физический и эмоциональный труд в условиях уязвимости — если не экономической, то онтологической.

Письмо Нельсон — завораживающий пример автоэтнографического метода, который хочется похитить. Написав о ней, я почти автоматически начинаю собирать в голове, что я родился и прожил 21 год в Благовещенске, это небольшой город прямо на границе с Китаем — на другой стороны реки Амур находится город Хэйхэ, за последние двадцать лет превратившийся чуть ли не в мегаполис, пока Благовещенск только уходит под землю с деревянным частным сектором в центре. Я ни разу так и не был в Китае, но в детстве частью реальности были «кирпичи» и «фонари» — частные предприниматели или люди, им помогающие, которые выезжали в Китай затариваться баулами шмоток и техники, чтобы перепродавать это в России. Мой отец этим не занимался, но в какой-то период они с товарищем стали ездить в соседние города продавать очки: Хабаровск, Белогорск и особенно Владивосток — он был наиболее перспективным. Товарищ был жулик и прохиндей, быстро спился, но у него была специальная техника демонстрации очков, о которой отец рассказывал с восхищением: показывая товар покупателю, он брал в руки очки и с трёх-пяти метров кидал их в стену. И они никогда не разбивались и не царапались; это приносило нормальные деньги. В Благовещенске был центральный рынок, целиком занятый китайцами, и у них тоже были свои приёмы; например, чтобы доказать подлинность фейковой обуви, они подносили зажигалку к подошве и указывали на то, что она не плавится, а значит — качественный материал. Когда я впервые в жизни покупал чемодан, чтобы уехать из Благовещенска, на том же рынке минимум 10–15 китайцев, втюхивая мне чемодан, клали его плашмя на пол и начинали яростно на нём прыгать, показывая, насколько он крепкий; после такого было дико неловко выходить и говорить, что я поищу ещё; я хотел сильно сэкономить и торговался, навернув по рынку кругов шесть; в какой-то момент продавец, которому я примелькался, смеясь и показывая на меня своему коллеге, крикнул: «бери чемодан, мущщина не мущщина». Так я узнал, что для мигрантов, которые казались мне бесполыми, тоже важна гендерная бинарность. Пока отец занимался торговым номадизмом, мать сидела дома с детьми; когда дело не