шло, она устраивалась на работу, связанную с заботой, — ухаживала за пожилыми и лежачими женщинами. Некоторые женщины не практикуют трудовую миграцию, а некоторые практикуют — в октябре 2021-го вышел текст[198] про женщину, которая в Благовещенске занимается спасением девушек из Амурской области, обманом или силой увезённых в Китай и принуждаемых заниматься секс-работой вместо обещанных позиций танцовщицы, официантки или хостес. Полиция, когда к ней обращаются за помощью, называет таких девушек проститутками и считает это нормальным поводом для бездействия.

В итоге я купил чемодан и, повторяя сценарии многих квир-парней (из регионов и не только), для которых в таком возрасте и с таким уровнем экономической и социальной защищённости встречаться и жить с парнем даже не рассматривается как реалистичный вариант, я переехал из Благовещенска в Новосибирск, чтобы жить с партнёркой, а через полтора года так же переехал в Петербург, чтобы жить со второй. Ещё не зная слова «квир» и концепции «флюидности ориентации», я определял себя открытым геем, партнёрки знали заранее, и это как-то не было препятствием. В какой-то момент — и существенным толчком к этому стала книга Нельсон — я вообще перестал видеть онтологическую разницу между гетеросексуальными отношениями, гетеронормативными отношениями (которыми может считаться, например, пара из закрытого гея и гетеро/бисексуалки или лесбиянки) и квир-союзом, в котором, например, парень с открытыми гомоэротическими предпочтениями находится в партнёрстве с гетерофлексибл-девушкой. В любой из этих конфигураций может быть низкий или высокий уровень сексуального влечения между партнёрами, никак не связанный с ориентацией — мы прекрасно знаем, как чуть ли не в каждой второй гетеросемье секс начинает исчезать через год-два; в любой из этих конфигураций любой из партнёров может чувствовать себя обделённым по тем или иным причинам и, наоборот, одаренным по другим; и те, и те могут быть длительными или короткими. Я совершенно точно гомоэротичен, но, сравнивая свои хукапы с парнями без особого эмоционального вовлечения и секс в длительных партнёрствах с девушками, я не уверен, что смогу лучше оценить первые; но у других людей будет иначе — это прекрасно. Короче, всякие отношения — путешествие через границы и одновременно картирование ландшафтов. Вместе с этим есть целая традиция лавандовых браков, часто довольно чудовищная, когда закрытые геи в гомофобных обществах находят себе «бороду», не заботясь об эмоциональном, физическом и сексуальном состоянии своего «прикрытия»; такая схема оставила очень многих женщин несчастными и разбитыми, особенно в период, когда разводы ещё не были так доступны; ещё одно доказательство того, насколько женщины более уязвимы, даже когда на мужчину влияют другие векторы подавления. И я знаю по себе, что недостаточно быть homo, или queer, или продвинутым, или негетеронормативным, чтобы не быть источником типично маскулинной эмоциональной недоступности, давления и абьюза в паре. Та или иная идентичность мало что гарантирует и мало от чего защищает. Мне очень нравятся «Аргонавты» и мне нравится миф об Аргонавтах, особенно через номадическую оптику, потому что этот сюжет обещает становление другим для других; сегодня Аргонавты плывут не за руном, а просто так или с чем-то. Я сейчас думаю о формулировке деколониальной исследовательницы Марии Лугонес, которая предлагала «путешествовать по мирам других людей с любовью».

Семья

Самое опасное место

Союзу Мэгги Нельсон с Гарри Додж уже тринадцать лет — и пусть всё хорошее не заканчивается; как видно на их примере, фигура семьи обладает настолько притягательной силой, что вовлекает в легитимацию и воспроизводство себя даже квирных людей, которые всё понимают про дисфункциональность семейного института. Нельсон спрашивает: «Когда и как новые типы родства копируют старую нуклеарную семью, а когда и как они радикально реконтекстуализуют её, переосмысляя родство?» Этот вопрос всё время возникает в разговоре о семье и её кризисе между как минимум тремя полюсами: сторонниками защиты и укрепления семьи, сторонниками реформы семьи и активистами за её отмену. Эта глава могла бы быть очень короткой и состоять из пересказа одного исследования ООН[199], проведённого в 2018 году; текст об этом исследовании в журнале Time вышел[200] с заголовком «Дом — самое опасное место для женщин в мире». Там такие цифры: из 87 000 женщин, убитых по всему миру в 2017 году (речь идёт только об официально зарегистрированных случаях), 58 % были убиты их интимными партнёрами или членами семьи; из всех людей в мире, убитых в 2017 году интимными партнёрами, 82 % — женщины[201]. То есть примерно по 137 женщин каждый день в 2017 году убивали люди, с которыми они состояли в партнёрстве/семье. Если это не повод прямо сейчас заняться радикальной реформой семьи, тогда я не знаю, какой нужен повод, гей-угроза?

Но проблема с семьёй гораздо глубже «традиционных семейных ценностей», которыми кормят жителей России, где наследие домостроя мешает принять закон о домашнем насилии. Мы видим на примере стран, где уровень насилия ниже, а понятие о семье расширяется в пользу однополых и полигамных союзов, что это не решает проблемы ни семьи как таковой, ни индивидуализированного общества, базовой ячейкой которого считается семья. Проблема с семьёй складывается как минимум из двух частей — её роли в воспроизводстве капитализма и режимов неравенства, а также её принудительного характера. Дисфункциональная нуклеарная семья как сконструированный политический институт влияет не только на людей, которые в неё добровольно или недобровольно вступают, но и на тех, кто не хочет, не может или кому отказывается в праве в неё вступать.

В шестой главе книги Ульриха Бека и Элизабет Бек-Герншейм Individualization представлена хронология того, как мы докатились до современного формата семьи. В доиндустриальных обществах люди в основном жили в расширенных многопоколенческих семействах, сосредоточенных вокруг сезонной работы; домохозяйства были самодостаточными, отдельный человек был ценен как функция в достижении устойчивости семьи или сообщества; это были тесно связанные структуры родства, и хотя насилие, злость и отвращение друг к другу вообще не были редкостью, генеральное чувство таких больших семей и сообществ — взаимозависимость. Наступает индустриализация, появляется трудовой рынок, и расширенная семья рассыпается: ориентированная на производительность система берёт за точку отсчёта отдельного человека, а не комьюнити; формируются новые принципы зависимости: мужчина отправляется на завод зарабатывать family wage, от которой зависит женщина, исполняющая домашний труд и заботу, без которых невозможна ежедневная жизнь мужчины и их детей. С конца 19 по середину 20 вв. в разных странах начинает появляться велфэр-стейт, обеспечивающий какую-то минимальную защищённость людям внутри или вне семей, даже если у них не ладится с рынком труда;