Ложь, но сегодня Маргарите позволено лгать, и ему, и самой себе.

И золотое сердце в ее руке нагревается, того и гляди, раскалится докрасна, обожжет ее, клеймя клятвоотступницей, пусть Маргарита и не давала клятв. Она моргает, спеша прогнать слезы, которые все же катятся и катятся, будто она не королева, а самая обыкновенная женщина. Обыкновенным женщинам позволительно плакать из-за любви.

– Ты… ты не оставишь меня? – Она хватает его за руки и заглядывает в глаза жадно, закусывая губы, сдерживая иные слова…

Матушка знает обо всем.

Иначе не стала бы призывать Маргариту, предупреждать ее… ведь все было именно предупреждением… кому хранить верность?

Дорогой братец, уже почти надевший корону, не простит этого предательства, он будет рад малейшему предлогу, чтобы отправить Маргариту в монастырь.

А то и на Гревскую площадь, где казнят изменников.

– Никогда…

– И всегда будешь рядом?

К чему эти вопросы…

– Буду.

– Даже если я сделаю что-то ужасное…

– Ты не способна сделать ничего ужасного.

Он прижимает ее ладонь к груди, и Маргарита замирает, слушая, как быстро бьется в груди его сердце. И слова, опасные слова готовы сорваться с губ.

Предупреждение.

Бежать.

Из Лувра, из Парижа, из самой Франции… на край света и за край, и тогда, быть может, у него получится спастись. И мелькнула иная, тоже предательская мысль, что Маргарита может бежать с ним. Ей придется оставить королевский дворец, но разве так уж ей он нужен?

– Я… люблю тебя, – сказала Маргарита слова, которые не говорила ни одному из своих любовников. – Мне так жаль… мне так…

– Не жалей ни о чем…

Она покинула его на рассвете, а утром, едва приведя себя в вид подобающий, направилась к матери.

– Пообещайте, что сохраните ему жизнь. – Маргарита была бледна, но держалась прямо, чем немало порадовала Екатерину, которой представлялось, что в дочери ее нет и капли гордости. – Пообещайте, и я расскажу вам все…

Екатерина Медичи ответила:

– Обещаю, что его не станут обвинять в заговоре против короны…

В конце концов, при должном умении всегда найдется повод обвинить Ла Моля, который, признаться, весьма раздражал королеву-мать. И отнюдь не нелепая любовная связь была тому причиной, а вольность, с которой Ла Моль позволял себе держаться, почти вызывающая прямота его, презрение, пусть и тщательно скрываемое – он все же не был столь безумен, чтобы прямо презирать королеву, – но все ж ощутимое.

– Говори, – разрешила Екатерина, и Маргарита заговорила.

Она называла имена, те, которые слышала от Ла Моля, платя жизнями этих людей за собственное счастье. Впрочем, она не обманывалась в том, что отныне не будет счастлива.

Бонифас не простит.

Но хотя бы останется жив. А она, Маргарита, будет помнить о нем вечно… или столько, сколько продлится человеческий ее век. И быть может, после смерти, за пределом, где обретаются души раскаявшихся грешников, она сумеет встретить его и объяснить…

– Иди, – дозволила матушка. – И будь у себя. Я рада, Маргарита, что ты приняла верное решение. И твой брат будет тобой доволен.

Его довольство стоило немногого, но Маргарита предала не ради него, но…

Она оставалась у себя весь день, и следующий, и день спустя. Она, позабыв обо всех удовольствиях, которым прежде предавалась самозабвенно, заглушая пустоту собственной жизни, теперь молилась во спасение души, собственной ли, запятнанной грехом предательства, пусть и совершенного во имя преданности, чужой ли…

И лишь неделю спустя Маргарита узнала, что и его арестовали.

Сердце оборвалось.

И остыло, то, другое, золотое, которое она носила, согревая теплом собственного тела. И это сердце было единственным, что давало ей силы жить дальше.

Она спрятала его под одеждой, не без оснований опасаясь, что ее лишат и этой малой радости, найдя тому некую, несомненно, важную причину. И сейчас, коснувшись металла, который был удивительно холоден, Маргарита вздохнула: стоило ли верить слову матушки? Сколько раз случалось ей лгать…

Но, быть может, произошла ошибка?

Или же матушка решила преподать Ла Молю урок?

А после король указом своим, волей, помилует его? Сошлет, но помилует… Маргарита почти поверила в это, однако она не могла и дальше жить в неведении, а потому сделала единственное, что было в ее силах: нанесла матушке новый визит. Екатерина приняла дочь без особой охоты, поскольку не была расположена ни к беседе, ни к упрекам, которые, как ей представлялось, последуют всенепременно.

Но Маргарита приветствовала матушку поклоном.

Лицо ее было бледно, однако, сколь Екатерина ни вглядывалась в него, не сумела различить следов слез.

– Дозволено ли мне будет, матушка, напомнить вам о том обещании, которое вы мне дали? – спросила она тоном холодным, какового никогда прежде себе не позволяла. – Не вы ли говорили мне, что сохраните Ла Молю жизнь, а ныне я, к превеликому своему огорчению, узнала, что был он задержан и осужден…

Маргарита замолчала.

Она сумела и выстоять, и выдержать холодный изучающий взгляд женщины, ее матери, хотя и была ей чужда настолько, насколько один человек может быть чужд другому. И жабьи губы скривились, а на полном лице Екатерины появилась гримаса презрения.

– Как ты можешь обвинять меня в том, что я нарушила клятву? – Голос ее был скрипуч, неприятен. – Я обещала тебе, что любовника твоего не обвинят в заговоре… и я сдержала слово.

– Тогда в чем его обвиняют?

– В желании причинить вред королю. – Екатерина поднялась, что требовало от нее немалых сил. – Он, испытывая ненависть к своему королю и сюзерену, а тако же будучи человеком, не чуждым искусства искусств[7], совершил то, что противно самой сути человеческой. Он отступился от веры. И у проклятого Козимо приобрел восковую фигуру короля, над которой читал заклятия, тыкал в нее раскаленными иглами, держал над пламенем свечи, отчего твой дорогой брат испытывал невообразимые мучения…

– Неправда!

Маргарита побледнела.

Он не мог… ее Бонифас не мог!

Все ложь… матушка просто отыскала способ нарушить собственное слово, не нарушая его… простила заговор, но не это…