– Суд признал его виновным.

– А он…

– Упрямо отрицает очевидное. – Матушка покачала головой, будто сожалея о такой неуступчивости.

– Я… я хочу увидеть его.

Зачем?

Маргарита не знала, как не знала, сумеет ли она заглянуть в глаза человека, которого отчаянно желала спасти, а вместо того погубила… и что он скажет ей?

Проклянет?

Маргарита сама проклинала себя… а он… он был печален.

И усмехнулся:

– Ты пришла.

– Пришла.

Надобно упасть на колени, пусть и грязна камера, в которой он ждал смертного своего часа. Матушка позаботится, чтобы ожидание это не продлилось долго. Надобно молить о прощении… а Маргарита только и могла, что стоять, смотреть… не способна была лишь насмотреться.

– Тебя обманули, бедная моя королева… – Он заговорил первым, и голос, хриплый, надсаженный, казался чужим. – Что они пообещали?

– Помиловать тебя.

– Помиловать… – Он покачал головой, укоризненно, будто удивляясь тому, что Маргарита и вправду поверила.

Она сама себе казалась глупой… ведь поверила же, как есть, поверила.

– Ты меня ненавидишь?

Ей почему-то безумно важно было услышать ответ на этот вопрос. И она шагнула ближе, взяла его за руки, поразившись тому, что руки эти, некогда сильные, ныне были вялы, холодны.

Изранены.

Матушка сказала, что Ла Моль признался во всем, но Маргарита видела, как получили это признание.

– Разве я могу ненавидеть тебя?

Его глаза остались прежними.

И лицо не тронули. А одежда скрывала раны на теле…

– Я отдал тебе свое сердце. – Он коснулся губами ее пальцев. – И я не попрошу его вернуть… ты ошиблась, моя королева… все ошибаются. И в том, что случилось, есть моя вина. Я слишком поспешил… мне следовало молчать, пока все не сложится так, как…

Он целовал ее руки.

А Маргарита плакала, уже открыто, не способная справиться с горем. Он же, единственный мужчина, который любил ее, шептал:

– Не приходи… я не хочу, чтобы ты видела это… чтобы мучилась… забудь все, что видела здесь… помни… помни о том вечере… обо всех наших вечерах, только не приходи…

Разве позволили бы ей?

Она желала остаться у себя, сказалась больной, но матушка в болезнь не поверила. Пожалуй, даже если бы Маргарита была на смертном одре, она нашла бы способ заставить ее встать.

– Ваше поведение истолкуют превратно, – сказала она своим неприятным голосом, сам звук которого заставлял Маргариту вздрагивать. – Что скажут? Что ты скорбишь о своем любовнике…

– И это правда.

– Он изменник. Он желал смерти королю. И понесет за то наказание…

– Вы просто его ненавидите, матушка…

И Екатерина ничего не ответила. Ненависть? Нет, чересчур уж сильное чувство для того, кто заслужил лишь презрение самонадеянностью своей, а то и откровенной глупостью.

– Одевайся, – приказала она дочери. – Нас ждут…

На Гревской площади было людно. Весь Париж, казалось, собрался для того, чтобы узреть казнь. И глядя на толпу, в которой было все – скрытый гнев, презрение, возмущение, ожидание жадное, – кроме сочувствия, Маргарита чувствовала себя чужой.

Людям.

Месту.

Она коснулась золотого сердца, скрытого под тканью, и прикосновение это наделило ее силами.

Сидеть прямо.

Улыбаться.

И пусть непролитые слезы застилают глаза, пусть хочется кричать во весь голос, она сумеет найти в себе силы… сумела… Маргарита почти и не помнила казнь.

Крики вот.

И матушкин свистящий шепот. Дурноту, что накатила вдруг… страх, что все увидят ее слабость… и отчаянное желание вырваться из золотой клетки Лувра.

Вернувшись во дворец, Маргарита без сил рухнула на постель. Она лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, целую вечность. Во всяком случае, ей показалось, что минула вечность, на деле же – всего несколько часов.

Решение пришло само собой.

И вернуло способность дышать. Думать.

Она должна вернуться. И забрать его сердце. Она обязана сохранить его, ведь Бонифас сам сказал, что сердце его принадлежит Маргарите. Она…

Маргарита сумела выбраться из Лувра, и стражу подкупить… ей принесли не только сердце, но и голову.

Она вглядывалась в посеревшее лицо, черты которого исказила, изуродовала смерть. Гладила ставшие липкими волосы, шептала, что вовсе не желала никому зла, что не имела права поступить иначе, она предана своему королю…

Брату…

Она целовала мертвые губы, мечтая, чтобы, как в сказке, Ла Моль ожил, ведь слезы истинной любви способны сотворить чудо.

Только в сказке.

В жизни от головы исходил дурной запах, и не было в ней ни капли жизни, однако Маргарита не могла и помыслить о том, чтобы расстаться с нею. И придворный алхимик, каковому случалось выслушивать весьма странные просьбы, почти не удивился. Он выслушал королеву, на бледном лице которой застыла маска отрешенности, и поклонился:

– Я все сделаю в лучшем виде, ваше величество.

После его ухода Маргарита подошла к окну. В мутном запотевшем стекле отражалась она, бледная тень самой себя.

– Все должно было быть иначе, – сказала Маргарита, коснувшись волос, в которых ей виделись нити первой седины. – Все должно было быть иначе…

Она все-таки уснула, забылась тревожным сном, происходившим от вина и зелья, которое дал ей тот же алхимик. Во сне Маргарита видела иную жизнь.

И свадьбу свою.

И Генриха, который взирал на супругу не снисходительно, с пренебрежением, а с любовью. И она отвечала на эту любовь. Они ступали вдвоем, рука об руку, глядя друг на друга, и тенью следовал по пятам ее Бонифас, которому в этой жизни суждена была иная судьба.

Иная любовь.

И золотое сердце он поднес бы другой женщине, но Маргарита не испытывала бы к ней ревности, напротив, сумела бы радоваться… все бы радовались…

– Все должно было быть иначе, – повторила Маргарита позже, когда алхимик – она жадно вглядывалась в темное его лицо, скрытое под капюшоном, гадая, столь ли оно уродливо, как о том говорят – принес ей шелковый короб.