– Покажи, – кивнул Данилевский. – Как у вас все, у дворянок, – именное, фамильное… М-м-м…. Мне бы так! Только на самом деле оружие у твоей мамы другое. И она его против меня столько раз применяла… Что, мама, молчишь? Я тут почитал кое-что…

– Это не про тебя, – вздохнула я. – Это собирательный образ.

– Вот и собери такой образ про Горохову.

– Ладно, – согласилась я. – Соберу. Горохова летом, весной и осенью. И долгой зимой, в пяти шубах…

– Не завидуй, – попенял мне Данилевский. – У тебя тоже шуба ничего. Пожелтела – а ты ее на зиму синькой засыпь. Будет как новая.

– Хорошо, – кивнула я. – Засыплю. Горохову нейтрализую и займусь шубой.

– Вот! И главное, юморка побольше. Если что – звони мне, подскажу что-нибудь.

– Непременно. – Мы переглянулись с Катькой и фыркнули.

– Что вы? Что? Кать, все шутки твоей мамы – от меня. Это я ее шутить научил. Поняла? А ты, мама, главное, так фамилию зашифруй, – продолжал как ни в чем не бывало поучать меня Данилевский, – чтобы и понятно было, кто это, и комар носу не подточит, если что.

– Пап, а какой ты роман мамин прочитал? – спросила Катька.

– Я? Мамин роман? И не думал даже!

– Кать… – я остановила Катьку, собиравшуюся броситься в мою защиту. – Папа читает только серьезную литературу. Ты же знаешь. Достоевского там… Хемингуэя, Толстого…

– Да, – кивнул Данилевский. – И современные тоже есть некоторые авторы, я уже говорил, кажется… Помнишь, Кать? Но только мужчины, я бы женщинам вообще не разрешал письменно высказываться. Сказала – слово воробьем полетело, вот и хорошо. Чирик-чирик… А в магазине продавать этот чирик не нужно. Людям голову дурить…

Катька с сомнением покосилась на меня, я легко отмахнулась и засмеялась.

– Кать, папа шутит. Смешно, Егор.

Данилевский недовольно засопел.

– Пап… – начала было Катька.

– Друзья, – я приобняла Катьку и как можно дружелюбнее улыбнулась ее папе, – не будем в очередной раз пускаться в сомнительные споры насчет гендерной исключительности литературного жанра и ценности моих собственных опусов в особенности.

– Чирик-чирик! – ответил Данилевский.

– Папа, вы сейчас на каком языке разговариваете? – хмыкнула Катька.

– Всё-всё-всё, о литературе не будем, пожалуйста! – Я покрепче сжала Катькино плечико.

Я ведь действительно не знаю, что читал Данилевский из моих книг, на что обиделся, что не заметил, где смеялся, где задумывался…

– Ты никогда не бываешь за маму! – вдруг серьезно заявила Катька, освобождаясь от моих объятий. – Никогда!

– Катюня… – попыталась урезонить я Катьку.

– Нет, нет, пусть говорит, – ухмыльнулся Данилевский. – Очень интересно. Ну, продолжай… Гордая, самостоятельная девочка, выступает от своего лица… Ну-ну, давай-давай! Я не бываю за маму, а мама – права, мама – хорошая, да?

– Ну да, – растерянно пожала плечами Катька.

И правда, Данилевский никогда не бывает за меня. Даже в абсурдной ситуации с Гороховой. Даже когда меня обманывают, обкрадывают, когда я сталкиваюсь с чьим-то хамством, грубостью, подлостью. У Егора виновата всегда я.

Мы посмотрели с Данилевским друг на друга. Мы оба знаем ответ. Я любила его гораздо больше, дольше, глубже. Он бы забыл о моем существовании, если бы не веселая, талантливая, красивая девочка по имени Катя, похожая на него и на меня. Больше – на него, немножко даже на его маму в молодости. Только мама была хрупкой, маленькой и решительной, а Катька – высокая, яркая, фигуристая, белокожая, как мои мама с бабушкой, и – светлая, побеждающая своим теплом, улыбкой, шквальным позитивом. И ему приходится мириться с моими словами, упреками, дружбой, с тем, что время от времени я говорю: «А помнишь, как мы ездили на море… как я выбирала эти сережки два часа… как ты не пришел в роддом…»

– Мама… в данном случае… права… – с неохотой проговорил Данилевский. – Хочешь, я куплю тебе новое платье, Катюня?

– Нет, – равнодушно пожала плечами Катька. – У меня полно платьев. И я ношу брюки.

– А новый телефон?

– У меня нормальный телефон, пап. Хороший. Работает.

– Ну, а что тебе подарить?

Катька похлопала ресницами, развела руками. И правда. Что ей может подарить Данилевский, такое, от чего бы засияли глаза, она захлопала бы в ладоши?

– Билет во Францию, – подсказала я.

– Мам! Помолчи! Дай ребенку себя проявить! Это ты хочешь во Францию, а ребенок хочет новый телефон, да, ребенок?

Сильно-сильно повзрослевшая за последний год Катька лишь вздохнула:

– К Гороховой подойди и скажи, чтобы она о маме в подъезде ерунду всякую не говорила. А то ты ей голову оторвешь. Она думает, что ты очень богатый и могущественный. Видела твою машину, чуть с ума не сошла. Бегала потом по двору, как заведенная: «Ну от, ну от…»

– Грех над людьми смеяться! – одернул Данилевский Катьку.

– Что мне, плакать, что ли, над ней? – Катька тряхнула головой.

– Хорошо, – неохотно кивнул Данилевский. – Заметано. Значит, пойти к ней, сказать – что я ей голову оторву и… там, как положено… вместо ног приделаю…

– Прямо сейчас пойдешь? – уточнила Катька.

– Куда? – удивился Данилевский.

– Пугать Горохову.

– А… гм… она одна живет?

– Нет, – пояснила Катька, – у нее есть спаниель, очень вонючий и глупый. Зовут Пупка. И муж, маленький, старенький и вредный дядька. Зовут Ванька. Он учитель физики в соседней школе. Его дети называют Вака-Вака. Потому что он икает часто на уроках. А он их ненавидит, зимой окна настежь распахивает, а когда душно – не разрешает ни щелочки открыть. И на уроках ест сало с чесноком. И перхоть себе вычесывает.

Я удивленно взглянула на Катьку. Детское сарафанное радио. Я даже не слышала ничего такого.

– Да ВКонтакте ребята пишут, мам! Там группа у нас есть – «Мои придурастые училки». Я подписана.

– Про взрослых так оголтело не высказывайся, дочь моя! – серьезно произнес Данилевский. – Взрослых надо уважать. Ну, говорите, какой номер квартиры.

– Ты что, и правда к Гороховой пойдешь? – не поверила я.

– Меня дочь попросила! – ответил мне Данилевский.

– Я с тобой, пап!

– Да нет уж, я сам…

Данилевский, уточнив этаж и номер квартиры, ушел. Вернулся через пятнадцать минут. Вполне мирный, довольный.

– Все, целуй, – подставил он Катьке плохо выбритую щеку. Суббота – щеки отдыхают от бритья. – Хорошая тетка, правильная.

– Кто? – все же спросила я.

– Да Мария Петровна, кто! Все поняла. Все мне рассказала…